Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

За столом поднялся гул возмущения. Корнилова порвала листовку на мелкие клочки.

— Хранить такую прокламацию не только опасно, но и гадко. Хорош был бы социализм, завоеванный такими средствами! Ядом, ножом, петлей.

— Петр Алексеевич, а как рисует будущий строй Бакунин? — задумчиво спросил Чайковский, поднося зажженную спичку к скомканным бумажным клочкам, брошенным Корниловой на медное подножие самовара.

— Бакунин никакого будущего строя не рисует, — сказал Кропоткин. — Он считает, что народ сам, без всяких проектов, создаст свободное безгосударственное общество.

— И вы с этим согласны?

— Нет, я полагаю, что уже теперь мы должны обдумывать и представлять будущее социальное устройство.

— Вот-вот, я всегда настаивал на выработке ясных идей.

— Но социальный идеал — это не отвлеченная идея. Это план построения. Чтоб разработать его, надо глубоко изучить историю революций и движение современной народной жизни.

— И современные теории социализма, — добавил Чайковский.

— Да, и это надо хорошо знать.

— И в первую очередь — теорию Бакунина, — еще раз съязвил Куприянов.

Кропоткин ему не ответил.

Разговор затих. Выяснять отношение к Бакунину уже не было нужды. И до этого все хорошо знали, кто как к нему относится, но сегодня это определилось еще более отчетливо. Начисто отвергали теоретика всемирного бунта только трое (Куприянов и сестры Корниловы), а целиком его вовсе никто не принимал, даже его верный последователь, каковым до сих пор слыл в обществе Кропоткин.

Толки и споры о радикальной молодежи, на которую пала тень подмосковной преступной эпопеи, перемещались с газетных полос на журнальные страницы. Это перемещение ускорило одно выдающееся событие — знаменитый писатель, с великим состраданием представивший миру бедных, униженных и оскорбленных людей, ныне пустил в свет бесов. Недавно они проказничали в номерах «Русского вестника», а теперь пошли гулять по Петербургу, собранные их творцом в одну книгу.

Кропоткин читал как-то за утренним чаем сообщения о делах Франции — страны его зыбких надежд. Дела ее были весьма шатки. На земле былых революций все еще по-хозяйски прочно стояли германские войска, ожидавшие полной выплаты пятимиллиардной контрибуции. Республиканцы униженно обращались к лондонскому Ротшильду, пытаясь у него вымолить гарантию на выплату Вильгельму последнего миллиарда.

А монархисты воспользуются тяжелым положением республики и свернут ей голову, подумал Кропоткин. Он полистал другие номера газеты, в столбцах внутренних известий ничего интересного не нашел, не обнаружил нитяного сдвига в российской государственной жизни. Он перевернул еще один лист и наткнулся на издательское объявление.

«Отпечатан и поступил в продажу

во всех магазинах роман

БЕСЫ

Федора Достоевского, цена 3 р. 50 к., склад у автора,

Измайловский полк, 2-я рота, № 14.

Гг. книгопродавцы пользуются уступкою».

С литературными нигилистами Кропоткин был знаком. С пристальным вниманием читал когда-то тургеневских «Отцов и детей» (в любимом писателе не разочаровался, но Базаровым не восхитился). Читал он и «Взбаламученное море» Писемского (с неприязнью), и «Марево» Ключникова (с отвращением), и «Панургово стадо» Крестовского (предательская кляуза!), и «На ножах» Стебницкого (ложь, безвкусица, бульварщина!).

А вот «Бесов» он еще не читал. Боялся к ним подступиться, когда они проходили по страницам катковского журнала. Нападки на мятежную молодежь других литераторов — это еще куда ни шло. А как же мог обрушиться на нее великий писатель, пострадавший за свои мятежные юношеские мечты? Его теперь сравнивают со Стебницким, обвиняют в «стебницизме». Страшно с этим согласиться. Вот пойти бы сейчас к нему в Измайловский полк, купить книгу и тут же поговорить.

Он достал из ящичка стола кошелек и подсчитал свой капитал — три десятирублевые кредитки, одна пятирублевка и семьдесят копеек серебра. Тонковато. Арендные деньги (его доля), оставленные братом, на исходе. Дохода никакого не предвидится. Правда, за давний перевод Спенсера издатель так до сих пор полностью не рассчитался, но за ним остались какие-то злыдни, стыдно и требовать. Итак, одну десятирублевку надо отдать за комнату и чай, другую — на артельные харчи (в кафе Излера он теперь не ходил), третья останется на следующий месяц, а все остальное можно пустить в расход. Хватит и на «Бесов», и на «Пушки».

Он подошел к платяной нише, отдернул полог и снял с вешалки свою енотовую шубу, покрытую синим тонким сукном. Он вывез ее из Иркутска, но она до сих пор остается еще добротной и изящной. Слава богу, из вещей ему ничего приобретать не надо. Хорошо облачился еще в те годы, когда частенько бывал в аристократических домах и в Зимнем. Не мешало бы все-таки посетить дворец-то, поразведать, кто чем там теперь дышит. Донауров, наверное, ждет не дождется. Подожди, драгунский офицер, как-нибудь к тебе загляну, повидаемся с Шаховским, а сейчас надо бежать за «Бесами».

К Достоевскому в Измайловский полк он, конечно, не пошел. Завернул в дом Публичной библиотеки, в магазин Глазунова.

— Опоздали, ваше сиятельство, — развел руками знакомый приказчик. — «Бесов» уже нет. Мы взяли двадцать пять экземпляров, и все разошлись. Зайдите к Попову, тот вдругорядь посылал к издателю.

Кропоткин кинулся в Пассаж, в лавку Попова.

— Да, есть у нас это примечательное сочинение господина Достоевского, — сказал поповский приказчик. — Я дважды брал. Неуступчива госпожа Достоевская, весьма неуступчива. Второй-то раз можно бы отпустить с большей скидкой. Нет, двадцать процентов, и шабаш.

Кропоткин взял книгу и поспешил к себе на Малую Морскую.

Он полагал, что сегодня почитает только с полчаса, а потом возьмется за свою работу. Прочитав первую главу, показавшуюся ему слишком длинным вступлением, он отложил книгу в сторону, но через минуту опять взял ее в руки. Начал вторую главу. Прочел одну страницу, другую, третью, и вот что-то зацепило его и потащило в зловещие недра губернского города. Не приемля той мрачной жизни, какая перед ним разверзалась, он сопротивлялся, не хотел в нее погружаться, но его все тянуло и тянуло в глубь бездонного омута.

В мире, созданном Пушкиным, Тургеневым и Толстым, ему всегда было хорошо, хотя далеко не всегда радостно. Этот мир, со всеми человеческими бедами и трагедиями, оставался для него ясным и понятным в своем закономерном движении. Но в нынешнем мире Достоевского ему было тяжко, а «Бесы» обрушились на него совсем уж нестерпимой тяжестью. Он мучился, противился парадоксальному ходу событий, возмущался нравственным уродством выведенных на сцену людей, его злили фантастические зигзаги их мыслей и поступков, однако отступиться от книги он не мог и читал, читал ее с лихорадочной торопливостью. Лишь изредка вскакивал, закуривал папиросу и нервно ходил по комнате, ошеломленный прочитанным. Да неужто это наша российская действительность? Не хочешь верить, а веришь. Нет, «стебницизмом» тут и не пахнет. Никаких легкомысленных выдумок, никаких приключений бульварного пошиба. Странное авторское сплетение обстоятельств и событий обращено тут в жуткую реальность. Бесы-то внедряются в уже разложившиеся общественные верхи, как муравьи в погнивший пень. Но кто они, эти бесы? Посланники революции? Да среди них нет ни одного настоящего социалиста. Их главарь Верховенский, двойник Нечаева, сам заявляет, что он не социалист, а мошенник. Другие если не плуты, то маньяки или идейные паразиты. Неужели такими видит великий писатель всех современных нигилистов? Полноте, Федор Михайлович! Вас напугал Нечаев, вот вы и дали полный ход своему могучему художественному воображению. Нет в России нигилистов, подобных, скажем, вашему Шигалеву… А может быть, в губерниях и появляются? Тогда, друзья мои, раз мы противостоим нечаевщине, надо поскорее создавать в провинциях наши отделения и ограждать путь в революцию от проходимцев. Чарушин вот собирается в поездку по губерниям. Установит связи с местными кружками. Посмотрит, есть ли в них хоть один бесенок.

ГЛАВА 9

Чарушин вырвался из Петербурга в феврале, когда запахло тающим снегом. Его выезд (или ветер надвигающейся весны?) вскоре снял с места других четырех выборжцев. Первым взметнулся Сергей Синегуб. Он слетал в Тверскую губернию и, вернувшись в дом Байкова, объявил, что едет народным учителем в село Губин Угол. «Что же, будем теперь разбегаться по углам?» — сказали ему товарищи, не хотевшие терять лучшего фабричного учителя (он вел именно школьные занятия). «Я не убегаю от вас, а иду работать в настоящую крестьянскую среду. Не это ли наше главное дело? Не к этому ли все мы идем? В Губином Углу один разбогатевший мужик открыл школу для детей бедных. Я сказал, что привезу учительницу — мою жену. Кто может поехать со мной?» — Синегуб подошел к девушкам, сидевшим плотным рядком на скамье у стены. Коммунарки молчали. Они были курсистки-медички и должны были в начале лета сдать экзамены. «Что, нет ни одной охотницы? — не отступал от них Сергей. — Выходит, можете только говорить пылкие слова о народе, а жить среди мужиков не хотите? Что вас пугает? Никакой ведь опасности. Все законно. Надя, поедете? — обратился он к сестре Куприянова. — Будете жить по Ларисиному паспорту. Совершенно никакой опасности». — «Я ничего не боюсь, — сказала Куприянова. — Хочу только нынче сдать экзамен, чтоб быть чем-то полезной народу. А почему бы вам не взять Ларису? Тут совсем все законно. Она ваша жена». Лариса вспыхнула, страшно покраснела. «Нет, это невозможно!» — вскрикнула она, раздраженная своим стыдом. Сергей растерялся, увидев в таком жалком смущении вятскую мечтательницу. «Да, это невозможно, — сказал он. — Получается, будто я нарочно, будто у меня какая-то личная цель… Оставим эту затею. Лариса Васильевна, простите, но я не клонил разговора… Я не ожидал такого поворота». Тут все принялись убеждать Сергея и Ларису, что их фиктивный брак не имеет никакого значения, что он не может ни в чем быть им помехой и что они должны относиться друг к другу так же просто, как ко всем друзьям. В конце концов уговорили их поехать в Губин Угол. И они выехали.