Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Они вышли на улицу. Еще не светало, и роты Измайловского полка с погасшими фонарями были темны, тихи и пустынны. Лишь местами чернели на снегу редкие прохожие и поскрипывали их шаги. Вдали где-то певуче визжали подрезные полозья какой-то повозки.

— Тебе ведь в Клочки? — сказал Кропоткин. — Далеко шагать. Пойдем ко мне.

— Нет, меня ждет там Клеменц. Все-таки новоселье. Ничего, пройти несколько верст в таком морозном воздухе — одно удовольствие. — Сергей пристально посмотрел на Петра и вдруг обнял его. Потом сильно хлопнул по плечу. И они разошлись.

Напрасно Кропоткин намеревался поспать часа два. Он обрел сегодня такого близкого друга, каким до сих пор был у него в обществе только Клеменц, и радость обретения так его возбудила, что заснуть ему не удалось бы. Кстати, надо было просмотреть газеты, к которым он, целиком поглощенный работой, несколько дней вовсе не прикасался, а друзья в начале нынешней сходки много говорили о двух событиях — о смерти Наполеона Третьего и о московском суде над Нечаевым.

Он снял со шкафа скопившиеся газеты и сел за письменный стол.

«Санкт-Петербургские ведомости» сообщали, что в Париже собирался совет министров, которому полицейский префект доложил о впечатлении, произведенном на парижскую публику известием о смерти бывшего императора. «По словам префекта, парижане отнеслись к этому событию совершенно равнодушно. Исключение составляли только бонапартистские кружки, состоящие из бывших придворных должностных лиц. Мак-Магон являлся к Тьеру с уверениями, что армия, безусловно, предана его правительству»…

Ну, Мак-Магон, конечно, хитро льстит Тьеру, думал Кропоткин. Сам, наверное, спит и видит, как бы спроворить переворотец и покончить с ненавистной ему республикой. А парижане, значит, не скорбят. Кого оплакивать-то? Коронованного остолопа, погубившего великую Францию? Сам теперь избавился от позора, а страна до сих пор стоит на коленях перед Вильгельмом и Бисмарком. Выплатит контрибуцию, тогда, может быть, позволят ей подняться на ноги, но как бы не сел на ее горб к тому времени новый монарх. Где твое былое геройство, Франция?

Он оставил иностранные сообщения и принялся листать следующие номера «Ведомостей», отыскивая известия о московском нынешнем событии. Он много слышал о нечаевцах, некоторых (освободившихся) знал, кое-что читал о позапрошлогоднем их процессе. Теперь судебная хроника могла познакомить его с самим прославленным Нечаевым.

Ага, вот оно, заседание Московского окружного суда… Во всех подробностях вскрывается преступление Нечаева и его сообщников — убийство студента Иванова, «предателя». Стараясь опорочить русское революционное движение, суд дотошно воспроизводит жуткое ночное событие в парке Петровской академии…

Пришла Лиза с чаем, чистенькая, свежая, розовая. От нее повеяло приятной обыденностью жизни, спокойной жизнью, далекой от безумных страстей и убийственных схваток. С Кропоткина сразу спала тягость нечаевского кошмара.

— Лиза, милая, я всю ночь в конторе не спал, — сказал он. — Днем спать не могу, придется работать. Не принесете ли кофе?

— Кофе, да? — обрадовалась Лиза. Она всегда теперь радовалась, когда он обращался к ней с какой-нибудь просьбой. Между ними установилось легкое и светлое отношение, потому что эта мягкохарактерная девушка сумела обратить свое безнадежное женское влечение к нему в какое-то дружески-родственное чувство.

Она унесла фарфоровый чайник и вскоре вернулась с кофейником.

— Что же вы так убиваетесь, Петр Алексеевич? — заговорила она. — Ночи в своей конторе работаете и здесь с рассвета до темна сидите. Так недолго и умом тронуться. Бывает ведь, читала я где-то. Надо и отдыхать.

— Отдохну, Лиза, когда все это закончу. — Он показал рукой на письменный стол, заваленный бумагами.

— Господи, когда же конец вашим мукам?

— Это не муки, милая. Это доставляет удовольствие.

— Ну уж не скажите. Вы все время в думах. Иногда чему-то про себя улыбаетесь, так я пугаюсь — не началось ли.

— Не бойтесь, я с ума не сойду.

— Заканчивайте свою работу хоть к лету, чтоб отдохнуть на воле, — сказала она, выходя.

Он сел к чайному столику, налил в чашку кофе, с наслаждением вдохнув его бодрящий запах. Закончу, голубушка, закончу свою работу, подумал он. Только не к нынешнему лету, а к следующему, скорее всего. Не помешали бы только господа синемундирники.

ГЛАВА 8

Московский окружной суд вызвал резкий разговор у «чайковцев». Это было в доме Байкова, в воскресенье, после занятий с фабричными рабочими, за обедом, приготовленным коммунарками. Лариса Чемоданова напекла целую гору ливерных пирожков, сочных, щедро пропитанных конопляным маслом. Все ели их с артельным азартом и наперебой хвалили дочь священника, ненавидевшую домашнее иго и все-таки постигшую искусство домашней кухни. «Нет, господа, нельзя убивать природное женское призвание». — «Да, женщины смягчают жесткий быт нашей общины». — «И облагораживают». — «Вот именно, облагораживают. Не напеки Лариса этих чудных пирожков, не было бы никакого обеда. Была бы просто еда — чисто физиологический акт». — «Слава госпоже Синегуб!»

Лариса, облокотившись на стол, непричастно сидела над чашкой остывающего чая, ни на что не отзываясь. Она и тут, за людным общинным столом, не переставала о чем-то мечтать. Сергей Синегуб с грустью посмотрел на свою фиктивную супругу и решил отвести разговор от нее в сторону. Он откинулся на спинку стула и вытер платочком пушистые светлые усики.

— А толки о нечаевском деле в городе не затихают, — сказал он. — Теперь уж даже какой-нибудь подросток-лоточник и тот знает, что за звери эти нигилисты.

— А ведь это, Кропоткин, ваш Бакунин облил всех грязью, — резанул Куприянов. — Бакунин руками Нечаева.

— Что значит «ваш Бакунин»? — сказал Кропоткин.

— Я имею в виду ваше преклонение…

— «Преклонение»? — нетерпеливо перебил Кропоткин. — От этой гимназической болезни я давно избавился. Полагаю, среди нас никто уж ею не страдает.

— Но Бакунин вам далеко не чужд.

— Это верно, не чужд. Его главная идея вполне для меня приемлема.

— Идея разбойничьего всеразрушения?

— Нет, идея уничтожения государства и создания совершенно свободного социалистического общества.

Тут вмешалась Анна Кувшинская.

— Скажите, Петр Алексеевич, вы лично с Бакуниным не знакомы? В Швейцарии не встречались?

— К сожалению, встретиться с ним не удалось. Однако я хорошо ознакомился там с его печатными работами.

— Но в Швейцарии вы могли так же хорошо ознакомиться с литературой социал-демократов, — сказала Александра Корнилова.

— Да, интересовался я и этой литературой, но не мог согласиться с немецкими социал-демократами. Они пытаются освободить пролетариат, используя государство, понуждая его пойти на социальные преобразования, а Бакунин с неотразимой логикой доказывает, что никакая государственная система не может улучшить жизнь рабочего народа. На чьей вы стороне? Я на стороне Бакунина. На его стороне многочисленные свидетельства истории, на его стороне гибель нашей государственной реформы. Я видел в Сибири, как умирало это уродливое дитя Александра. Именно там я понял, что никакой преобразовательной идее не дойти живой до народных низов, не продраться сквозь непролазные канцелярско-чиновнические дебри. Именно в Сибири мне стало ясно, что только сам народ, снизу, может перетрясти и перестроить весь социальный порядок. Люди, если не давит на них администрация, способны совершать чудеса. Мне однажды пришлось сплавлять баржи с мукой по буйной Шилке. Река швыряла эти баржи к скалам, а то заносила на косы, тогда надо было перетаскивать мешки бродом на берег, чтобы разгрузить судно и столкнуть с мели. Гребцами у меня были освобожденные каторжники, и я видел, как они дружны, добры друг к другу и невероятно сообща сильны в любом деле, если они берутся за него добровольно. Я уж не говорю о других людях, о людях героического духа и истинной народной доброты, каких немало в Сибири. И вот почему я готов рукоплескать Бакунину, когда он искренне и с такой страстью пишет о всемогущей и благотворной силе народа.

— В страсти не откажешь и Нечаеву, — сказал Куприянов.

— Довольно! — вдруг крикнул Кравчинский и, сорвавшись с места, заметался по залу. — Нельзя, ну нельзя же сравнивать Бакунина с Нечаевым. Подумайте, кого мы судим! Героя нескольких народных восстаний, которого приговаривали к смертной казни. Бесстрашного обличителя николаевского деспотизма.

— Друзья, оставим прежнего Бакунина, — сказала Александра Корнилова. — Вернемся к нынешнему, швейцарскому. Нечаев приехал в Россию с его мандатом и действовал как представитель Международного товарищества. Значит, он пачкал своими подлыми делами Интернационал. Интернационал, историю которого вы, Петр Алексеевич, так возвышенно излагаете рабочим. Он пачкал наше святое дело еще до убийства Иванова. Мне вчера случайно попала листовка, ходившая среди нечаевцев. Вот послушайте, зачитаю один «прелестный» отрывочек. «Не признавая другой какой-либо деятельности, кроме истребления, мы соглашаемся, что формы, в которых должна проявляться эта деятельность, могут быть чрезвычайно разнообразны. Яд, нож, петля…»