Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Видя, как жадно слушают его фабричные, Кропоткин быстро разгорался. Он встал, поднятый вниманием слушателей, тем искренним и доверчивым вниманием, при котором стыдно говорить сидя.

— Было много восстаний и революций. Народ не раз сбрасывал с себя гнетущую власть. Однако, освободившись от одной, он позволял охомутать себя другой власти, другим хозяевам. Что же, так будет вечно? Есть ли выход? Для всех народов мира есть только один путь к свободе — путь, проложенный Парижской коммуной. Мне удалось в Швейцарии близко познакомиться с коммунарами, изгнанными из Франции. Их рассказы убедили меня, что народ может не только свергнуть власть правителей, но и стать хозяином своего города, своей страны. Как только рухнула в Париже власть привилегированных, все чиновники разбежались, оставив учреждения пустыми. И рабочие быстро установили новый порядок. Бывший пастух и корзинщик Малон стал членом Совета Коммуны и мэром города. Его друзья, переплетчик и столяр, тоже занялись делами Совета. Рабочий Тейш собрал простых почтальонов, поручил им всю почту, и они организовали бесперебойную работу связи, легко освоив ее сложность. Народ все может. Это непобедимая сила. В последние годы, впервые в истории, народы пошли к всемирному объединению. Восемь лет назад родилось могучее дитя трудового люда — Международное товарищество рабочих…

Разгораясь больше и больше, он уже призывал выборгских фабричных рабочих готовиться к той великой борьбе, которая разворачивается в мире. От такого призыва следовало бы покамест воздержаться, но это была его первая речь пропагандиста, и ему хотелось получше испытать, может ли он воздействовать на сознание этих фабричных рабочих, наполовину еще крестьян, представителей основного российского населения, в котором и должны развернуть главную работу «народники».

Внимание фабричных не ослабевало, и Кропоткин мог говорить, пока оно не истощится, но он вовремя остановился.

Он ожидал, что Корнилова, сторонница немецких социал-демократов, затеет с ним спор о путях борьбы, когда разойдутся рабочие. Но Саша заспешила в Измайловские роты, в штаб-квартиру, к больной старшей сестре. Он вызвался ее проводить.

Они ехали в полупустом вагоне конки (близилась полночь). Сидели рядом у стенки. Рессоры почти не пружинили, и вагон дрожал, не покачиваясь, гулко отзываясь на шум и стук колес. Саша сидела с опущенной головой, положив на колени руки в муфте. Лицо ее, слабо освещенное сбоку лампой с прокопченным стеклом, было серовато-бледно. Она молчала, угрюмо задумавшись. Только где-то уже в конце Литейного едва заметно улыбнулась.

— А вы, оказывается, бакунист, — сказала она очень тихо, хотя под грохот вагона можно было говорить громче, не опасаясь, что услышат посторонние, да и никто из пассажиров не сидел поблизости.

— Это нехорошо, быть бакунистом? — сказал Кропоткин.

— Нет, и это хорошо. В России все направления хороши, если они подтачивают монархию. Вы, конечно, осуждаете меня за Бебеля. Недовольны, что я много говорила о нем?

— Не осуждаю, но хотелось бы, чтоб вы подробнее рассказали о жизни немецких и австрийских рабочих, а не о Бебеле.

— Но он ведь присоединил Союз немецких рабочих обществ к Интернационалу, о котором вы сегодня так горячо говорили.

— Присоединил? По-моему, Союз сам присоединился. Вождь не может и не должен править обществом.

— Он может и должен направлять.

— А если его направление ошибочно?

— Но Бакунин ведь тоже вождь.

— Нет, он только теоретик и трибун.

— Вы целиком принимаете его теорию?

— Не целиком. Не принимаю призыва к немедленному всероссийскому восстанию. Еще не время. Не верю в его надежду на разбойничество в этом восстании.

— Ладно, отношения выяснены, — сказала Корнилова. — Мир. — И она, вынув руку из муфты, подала ее Кропоткину.

— Мир, но не без споров, — сказал он. — Что с Верой Ивановной?

— Какая-то затяжная болезнь. Боюсь, как бы не чахотка.

— Кто из докторов ее смотрел? Веймар может ведь пригласить и профессора.

На площадке вагона раздался звук колокола. Александра Ивановна встала.

Они вышли из вагона в конце Загородного проспекта, у Технологического института. Он проводил ее до штаб-квартиры, вернулся к институту и пошагал по Большому Царскосельскому проспекту к Фонтанке, бодрый, веселый, довольный жизнью. До Малой Морской было не меньше двух верст, но он и не заметил, как пронесся по этому пути.

— Стали загуливаться, ваша милость? — сказал дворник, встретив его у подъезда, — Раньше сидьмя сидели дома.

— Буду работать вечерами в Географическом обществе, — сказал ему Кропоткин.

Он прошел в свою комнату, зажег настольную лампу и зашагал из угла в угол — двух верст ему не хватило, чтоб обдумать (привык думать в движении) сегодняшний вечер. Ну вот, знакомство с фабричными состоялось. Не так уж они забиты и отуплены. И живой связи с деревней еще не утратили. Этот чернявый худенький Гриша хорошо понимает, в чем корень крестьянских бедствий. Община задавлена. Она выгодна правительству — облегчает сбор податей. Все так, Григорий Федорович. Но именно в ней, в сельской общине, заложено зерно грядущего социализма. На этом сходится вся наша троица общинных апостолов — и Герцен, и Чернышевский, и даже Бакунин, ярый враг теперешнего мирского уклада.

Явилась Лиза с чаем на подносе.

— А вот это вы напрасно, голубушка, — сказал Кропоткин.

— Вы же не пили вечером, — сказала она.

— Вечерами я буду часто засиживаться в нашей конторе. Не надо беспокоиться. Зачем поднялись?

— Я не ложилась. — Лиза поставила чай на столик и присела на кушетку. — Пожалуйста, пейте.

— Не ложилась, чтоб принести сюда чай?

— Нет, я читала «Большую медведицу».

— И как, нравится роман Хвощинской? — спросил Кропоткин и сел рядом с ней.

— Хороший, очень чувствительный. Только не пойму я, почему эта Катя все чем-то недовольна? Живет в культурном обществе, в обходительном, вежливом, а все куда-то рвется. Она ведь любит Верховского, и он ее любит, чего же еще ей надо?

— Видите, Лиза, Верховский — пустой человек, а Катя — натура деятельная. Она не может найти в нем истинного друга. Ей тесно в том «культурном» обществе.

— Господи, какая такая теснота? Она живет просторно, не в людской, не в каморке какой-нибудь.

— Я не о той тесноте, Лиза. Кате душно в обществе болтунов речистых. Она становится сельской учительницей и старается рассеять мрак деревенской жизни. Она нашла то, к чему рвалась ее душа.

— Если бы Верховский ее не любил, тогда другое дело. Куда же еще душе рваться, если есть взаимная любовь? Не понимаю.

— Ладно, Лиза, идите спать, — усмехнулся Кропоткин. — Поздно. — Он вынул из кармана часы. — Второй час — не выспитесь.

— Я хотела забрать посуду.

— Завтра, хорошо?

— Хорошо. Простите, пожалуйста, я вам мешаю.

— Да нет, не мешаете. Посидите, если…

— Нет, я ухожу. Простите.

Лиза поспешно вышла.

Обиделась, подумал Кропоткин. Неладно как-то получилось… Никак не может понять литературных героев, идущих в мужицкую жизнь. Высмеяла мордовцевского Караманова, теперь осудила Катю. Да, Лизу уж ничем не заманишь в крестьянскую избу. Сыто и чисто живущие слуги более брезгливо презирают «сермяжную чернь», чем их хозяева. Перовские выходят не из горничных. Что же Соню так крепко зацепило в Едимонове? Надолго, говорят, там засела. Вернется — расскажет, какова в губерниях почва, подошла ли пора сеять. Из фабричных надо готовить сеятелей. Это будут лучшие деревенские пропагандисты. Они-то уж найдут общий язык с мужиками. Мы выпустим десятки, а затем и сотни, тысячи крестьянских глашатаев революции.

ГЛАВА 6

Чем короче становились осенние дни, тем быстрее они пролетали, но именно теперь Кропоткину не хотелось, чтоб время неслось с такой скоростью. Вечера он проводил среди друзей и рабочих на Выборгской стороне, и только эти куцые дни оставались для географической работы, а она, казавшаяся летом совершенно бесполезной, вновь обрела смысл, потому что ею очень интересовались вернувшиеся из экспедиций географы, интересовались и «чайковцы», не хотевшие отлучать исследователя от науки. «Вы работаете на будущее русского народа, — говорили ему, — и должны закончить свои труды». Он понимал, что два больших труда завершить не успеет (нужны годы, а Третье отделение столько времени не отпустит), и усиленно штурмовал хребты Сибири, оставив в стороне древние ледники. Но однажды он наткнулся на обыкновенный камень, и это побудило его наступать по двум направлениям. Как-то в воскресный день, после занятий с рабочими, он вышел из дома Байкова вместе с Клеменцем. Было тепло, однако снег, несколько раз выпадавший и сходивший, улегся теперь окончательно — не таял. Они решили прогуляться, уйти за город, побыть в тишине. Дмитрий увел его в сторону Охты, в Кушелевку, в бывшее владение графа Кушелева-Безбородко, где позапрошлым летом зарождалось тайное общество, задуманное Натансоном. Как раз в то время, когда судили нечаевцев, здесь, в общественном саду, в открытом доме, на глазах гуляющих дачников жила молодежная коммуна (человек пятнадцать), состоявшая из студентов и курсисток. Здесь жили идеями, нравственно противоположными тем, которые злорадно выволакивал на свет суд, старавшийся отпугнуть молодежь от революционного движения. Здесь жили на конине и черном хлебе, чтобы вытравить из себя барство и попутно сэкономить на харчах деньги, нужные на книги и дела. Клеменц, оставив Казанский университет, поступал тогда в Петербургский. Он познакомился со студентом Чайковским, и тот привел его в Кушелевку. Дмитрий потом часто навещал кушелевцев, они его подкармливали и готовили к вступлению в их общество.