Взгляд на жизнь с другой стороны - Дан Борисов

Однако постараюсь по порядку.

Почти все, вновь появившиеся учителя стали называть нас на «вы», особенно учитель математики Иван Лаврентьевич. Он вспоминается первым, видимо потому, что его было много. Каждый день в расписании обязательно был русский язык и какая-нибудь математика, или сразу две. Другие учителя периодически болели, а этот приходил всегда. Ровно через минуту после звонка, открывалась дверь, и появлялся он, грозный, как судия, серьёзный и прокуренный, в своем вечном темно-синем, с белой ниточкой, обильно посыпанном мелом и перхотью костюме.

А вот учительницу русского языка того периода совсем не помню, пустое место какое-то. Они или менялись часто, или это была Марина Ефимовна, которой лучше бы и не было вообще. Вспоминается только обида и несправедливость. Помню, в одном изложении я применил вульгаризм, написав, что на поверхности воды мелькнуло желтое пузо акулы, в оригинале было «желтое брюхо». На мой взгляд, оба варианта экспрессивны, может быть второй чуть меньше, а нейтральное же слово – живот даже не упоминалось, но мне это поставили в вину и засчитали отвратительной ошибкой, чуть ли не употреблением матерного слова. Или в другом случае, я написал аэроктивный самолет. Я не знал тогда, что такой самолет движется с помощью реактивной струи, я думал, что в авиации везде применяется приставка аэро, от латинского слова воздух, как например, в словах аэродром, аэронавтика и т. д. Согласен, это ошибка, но одна, а мне засчитали за одно это слово пять ошибок, и поставили двойку (три ошибки за лишние буквы «а», «э» и «о» и две ошибки за недостающие буквы «е» и «а»). Это как? До сих пор считаю, что так может поступить не учитель, а полный идиот. Впрочем, сейчас я понимаю и другое: видимо дураки в нашей жизни играют роль дорожных знаков, когда нужно на что-то обратить особое внимание и запомнить получше. Марина Ефимовна, в частности, со своей непроходимой глупостью, сыграла в моей жизни, да и в жизни остальных учеников, роль дерьма на пашне. Она мне подарила позже одно несказанное удовольствие на долгие годы, но об этом позже.

Очень симпатичной личностью была историчка, Янина Карловна, старая, толстая, добрая немка. Мы рисовали с ней военные карты разных сражений, видно немцам без этого нельзя, нужны им стратегии и диспозиции, но и нам с ней было очень интересно.

Анне Ивановне, географичке, не хватало только белого платочка на голову – типичная деревенская тетка. Грубиянка, но мы на неё не обижались, даже любили. Столь же грубоватым был физрук Виктор Иванович. Он объяснял как-то правила поведения на турнике. Говорил, что девочкам можно крутиться на турнике как угодно, а вот мальчикам нельзя – у них есть болевое место, сучок называется.

К сожалению так и не могу вспомнить, как звали химичку. Она тоже была то ли немка, то ли еврейка, но эсесовка жуткая. Такое было впечатление на её уроках мы не сидели за партами, а стояли в строю по стойке смирно и отзывались только по команде. Она была у нас один или два года, за это время замучила латынью и цитатами от портретов, висевших в кабинете химии. «Широко распростирает химия руки свои в дела человеческие!» «Нефть не топливо – топить можно и ассигнациями!» И тому подобное. При всем при этом, что-то она видимо заложила, потому что химию и в школе, и потом в институте я понимал неплохо.

Еще у нас был интересный рисовальщик. Маленький, толстенький, но со слишком высоко задранным носом. Он появился в середине года и первый урок начал с того, что объявил нам, что он не просто какой-то там учителишка рисования, а настоящий художник, известный своими работами. Он имел авторский барельеф на каком-то заметном здании в Москве и еще что-то. Полгода мы рисовали под его руководством кувшины, потом он пропал, запил, наверное. Ни имя, ни фамилия его не запомнились, но, благодаря ему, я твердо усвоил, что эллипс при любом эксцентриситете не имеет углов по краям.

Все эти преподаватели сменились потом, лишь только одна наша классная дама и одновремённо (как говорил Иван Лаврентьевич) учительница французского языка прошла с нами от пятого до десятого класса бессменно. О мертвых говорят или хорошо, или ничего, но всё-таки в дальнейшем я её буду называть аббревиатурой ОВ / ОВ – военный термин – отравляющее вещество; в быту – Ольга Владимировна/. Она рассказывала нам о Париже и том, как она стажировалась там, в Сорбонне, но слабо верилось, потому что типичный для неё словесный пассаж звучал примерно так:

– Как вы пишите? А? Это ж не буквы, это ероглихи!

Мне до сих пор снится иногда, что я пропустил много занятий по французскому языку и в школе меня поджидает ОВ со злобной ухмылкой. Мысль о том, что у меня есть институтский диплом и школа мне вроде бы и ни к чему, не помогает, и я просыпаюсь в холодном поту.

Мы идем классом в поход. Троллейбусом до платформы Ленинградская, потом электричкой до Опалихи. Надо пройти через поле, а в лесочке красивые места с костровищами. Ребята с сумками и котелками растянулись по узкой тропинке. ОВ с вечным своим львиным начесом крашеных в ядовито-желтый цвет волос, в ярко-красном пальто и туфлях на каблуках движется по тропинке, как корова по льду. Препятствие – ручей, шириной метра в полтора. Первая половина растянувшейся цепочки уже на той стороне. ОВ прыгать не решается. Некоторые, в том числе родители, предлагают ей руки помощи. Решилась, прыгнула. Недолет сантиметров десять. На поляне мы разводим большой костер, варим кашу и чай. ОВ чистит и сушит одежду.

Поход поскромнее в Снегири. Там стоит старый Т-34 и маленький музейчик. Кто-то из ребят показывает фотокарточку, на ней голая девушка с печальными глазами и растерянным видом, стоя на коленках, опирается на гитару. Я уже сталкивался с такими карточками в поездах – в купе врывается лохматый дядя то ли на самом деле глухонемой, то ли притворяется, бросает на стол пачку своей продукции с голыми девушками и исчезает. Через минуту возвращается, забирает карточки или деньги. Почему у девушки на карточке такой растерянный вид я понял позже, в 1972 году.

Я приехал с матерью проходить медкомиссию в пионерлагерь Чайка. С полкомиссии удаляюсь с возмущением – у меня хотели взять анализ кала непосредственно из попы. Мать часа полтора уговаривает меня (путевка уже взята), а я доказываю ей, что это возмутительно и неприлично. Уговорила.

У меня маленькая московская рогатка. В Туле у меня рогатка значительно мощнее – шариком от подшипника можно убить ворону или голубя, если попадешь, конечно. Московские рогатки из проволоки с резинкой от трусов или круглой резинкой от авиамоделей. Стрелять нужно тоже проволокой, согнутой в галочку. Самый эффектный выстрел по лампочке – приятнейший хлопок с легким дымком. Все горелые лампочки дома и на помойке уже кончились. Я захожу во второй подъезд (генеральский), потихоньку подымаюсь по лестнице и, о радость – лампочка без колпака. Почти не целясь, стреляю. Чпок. И тут же звук открываемой двери.

– Ага! Вот это кто лампочки всё время бьет!

Я кубарем скатываюсь с лестницы.

– Не убежишь! Я тебя видел, вот я родителям то…

В тот же день (бывают же черные дни!) играем с мальчишками в дворе. Кто-то придумал к тонким палкам прибить наконечники – гвозди, бросать и смотреть, как втыкаются. Втыкаются плохо, но между помойкой и домоуправлением нашлись мешки с цементом. Вот в них втыкаются замечательно. Еще и цемент пшикает, как будто взрывается. Было очень весело, пока не выбежал управдом, с физиономией гораздо более красной, чем обычно.

– Что ж вы делаете, обормоты! Мы на последние деньги цемент… Я вас всех переписал! Родители теперь заплатят… (мать, мать, мать) со штрафом!

Мы, естественно, брызнули в разные стороны, но остаток дня я провел в печали, ожидая появления дома представителя соседнего подъезда и управдома.

Я так и не дождался последствий. На следующий день поезд меня увозил в Евпаторию, в п/л Чайка. Я уже знал, куда еду. Ехал я со своим отрядом. С верхней полки спокойно смотрел в окно. Проехали Тулу, Орел, Курск. Ночью какие-то полустанки, похожие один на другой, а утром – совсем другая природа в дымке после ночного дождя и украинские мазанки под соломой.

В лагере в этот раз было уже гораздо веселее. От утренних линеек я отбодался быстро. Линейка (или утреннее построение для поднятия флага) проходила на центральной площади лагеря. Лагерь был большой, по сравнению с подмосковными лагерями даже огромный. Отряды строились многоконечной звездой. Наш отряд располагался далеко от середины и, что происходило в центре площади, не было видно. Зато я видел, как из строя периодически выпадают некоторые, особенно девочки. Я узнал, в чем дело, оказывается у них солнечный удар. На следующий день я легонько симульнул – присел на травку и получил освобождение на всю смену. Вместо линейки я потом бегал на море.