Солоневич - Константин Сапожников

— У нас, видите ли, — сказал старичок, — кое-какое помещение есть — только, может быть, дороговато для вас будет, — тридцать пять рублей в месяц, две комнаты…»

Надо ли говорить, что Солоневич торговаться не стал. С владельцем «частнохозяйственной дачи» Александром Руденко и его женой семья Солоневичей мирно уживалась шесть лет. По мнению Ивана, главным достоинством этого обиталища было отсутствие домкома и всяческих, связанных с ним проблем и нервотрёпок. В Москве, на Тверской, ему пришлось принимать участие в собраниях жилищного кооператива, вникать в малоинтересные дела, связанные с починкой крыши, вывозом мусора, покупкой топлива для котельной и прочими хозяйственными проблемами. Солоневич вспоминал: «Я очень скоро сообразил, что ни о чём этом я, во-первых, не имею никакого понятия, а если бы и имел, то не имею никакой возможности заниматься всеми этими собраниями: у меня ведь есть всё-таки и мои собственные дела». Поэтому Солоневич регулярно саботировал собрания жильцов, что, конечно, негативно сказалось на его общественно-политической репутации.

Внешне Салтыковка была самым обычным «населённым пунктом»: с центральной магистралью — мощёной улицей с гордым названием «шоссе Ильича», дощатыми тротуарами, пусть и плохоньким, но уличным освещением. И всё-таки по сравнению с Москвой жизнь в посёлке, «оазисе свободы», обладала массой преимуществ: «Меня никто не тащил на собрания жильцов. Меня никто не заставлял контролировать хозяйственные действия товарища Руденко, владельца частнохозяйственной дачи… Когда я, усталый и голодный, возвращался домой, никто не стучал в мои двери, вызывая меня на собрания, посвящённые вопросам озеленения или заготовки мусора. Каким-то таинственным образом крыша не текла сама по себе, мусор исчезал, как кролик в рукаве престидижитатора: таинственно, бесследно и, главное, бесшумно: без всякого участия „широкой общественности“, — сам по себе… Вообще был рай: не было ни бумажек, ни собраний, ни общественности, ни самодеятельности, было очень нище — очень просто, но по-человечески организованное человеческое жильё. А не клопиное социалистическое стойло».

И ещё одно достоинство было у «райской дачи»: в её дворе находилась банька, в которой, по выражению Ивана, были смыты все наслоения московской социалистической эпохи.

Тамаре новое место обитания поначалу не глянулось. Ей не нравилось, что в посёлке «не было ни мостовых, ни тротуаров, ни освещения, и тёмной осенней ночью на улице приходилось зачастую трепетно стоять на одной ноге, потому что калоша с другой ноги устревала в непролазной грязи, и потому что страшно было ступить дальше в одной туфле… Лавок в Салтыковке почти не было. Только один кооператив, в котором, кроме водки и морковного кофе, ничего нельзя было найти».

Не нашлось у Тамары одобрительных слов и по поводу нового семейного гнезда, на поиски которого Иван затратил столько сил: «Мезонинчик наш состоял из коридорчика, в котором два человека с трудом могли бы разойтись, и двух крохотных клетушек с бревенчатыми стенами, из которых вылезал войлок прослоек… Я, каюсь, человек, легко поддающийся настроению и импульсивный. Поэтому на следующее по приезде утро, лежа на импровизированной косоногой постели и смотря в маленькое оконце на гнущуюся от ветра оголённую берёзу, я впала в острое отчаяние, пустилась в слёзы, стала упрекать себя и ни в чём неповинного мужа в том, что мы уехали из милой Одессы, а когда мой взгляд нечаянно остановился на крюке от лампы, мне всерьёз захотелось повеситься».

Но привычка — великое дело. Прошло время, и семья Солоневичей нашла много положительных сторон жизни в Салтыковке — природа, простор, тишина, реки и озера, где можно было рыбачить, а иногда и браконьерничать. Железнодорожная станция обеспечивала связь с Москвой, хотя порой — при денежных затруднениях или желании дать спортивную нагрузку ногам — Иван отправлялся в столицу пешком (в трудах Солоневича есть упоминания об этих марш-бросках).

В «Съестной палатке» местного нэпмана Ивана Яковлева можно было приобрести всё, что было душе угодно: от сосисок до беломорской селёдки, причём без всяких карточек. Позже появилась ещё одна «микроскопическая акула капитализма», торговавшая продуктами питания, — купец Сидоров. Для Ивана, любившего хорошо поесть (вполне понятная для физически крепкого человека слабость), продовольственный ренессанс нэпманской эпохи был пусть недолговечной, но всё-таки радостью.

Тамочка постепенно приспособилась к примитивному быту Салтыковки и нашла в неторопливой жизни посёлка немало достоинств: «Летом это был рай земной, кругом леса, пруды и речушки, и чудесный воздух, и отсутствие пыли. Нам суждено было прожить в нашей „голубятне“ до самого побега нашей семьи за границу, и я так к ней привыкла, что когда уезжала в последний раз, я упала возле кровати и целовала пол, чувствуя, что я больше никогда уже сюда не вернусь. На фоне затормошённой, суматошной, шумной и грязной Москвы — Салтыковка была тихой пристанью, голубым озерком, уютом среди враждебной и угрожающей советской действительности».

Совместные путешествия по «джунглям и прериям» в окрестностях Салтыковки способствовали сближению отца и подраставшего сына. Юрий вспоминал о том времени:

«Я „открыл“ своего батьку, когда мне было четырнадцать лет… В то время он для меня стал богом — просто богом, таким, каким был Зевс для эллина. Живым, человечным богом, не подверженным критике, да и не нуждающимся в критике. В то время с ним можно было говорить о футболе и об Анатоле Франсе, которого я тогда начинал открывать, о „Кожаном Чулке“, который уже сходил с моего горизонта, или марках, которые я собирал, как все мальчишки — без толку. Взрослые друзья его, их у него тогда было — пруд пруди, — говорили с ним о музыке, и о театре, и о политике, и о чём угодно. Он знал всё и всем интересовался. И на всё имел свою, доморощенную точку зрения. Именно — доморощенную, потому что специалистам она в большинстве случаев казалась ересью. А к специалистам он всегда имел нескрываемое отвращение. Он играл в футбол и боролся, жал двойники, лазил с бредешком по салтыковским прудам»[24].

В семейном альбоме Солоневичей, который бережно хранила вдова Юрия — Инга, есть фотография, сделанная в салтыковские годы, когда Юре было 13–14 лет. Иван присел отдохнуть на опушке леса, и Юра, по-борцовски обхватив его за могучую шею, улыбается: отец как скала, не сдвинуть. Такая же добродушная улыбка освещает лицо Ивана. Оба в очках, и это придаёт им трогательно-беззащитный вид. С первого взгляда на снимок понимаешь, что отец и сын не позируют, что они беспредельно искренни и что фотографу (Тамаре?) повезло: «лейка» запечатлела счастливое мгновение из жизни неразлучных друзей…