Путями Великого Россиянина - Александр Иванченко

Это его внук статский советник Егор Классен, он же Григорий Иванович, доктор философии и магистр изящных наук, написал вышедшую тремя отдельными выпусками (два в 1854 году и третий в 1861 году) в типографии Московского университета книгу «Новые материалы для древнейшей истории Славян вообще и Славяно- Руссов до Рюрикового времени в особенности, с лёгким очерком Руссов до Рождества Христова», которую наши историки при жизни Ленина и Сталина поносили как лженаучную, заперши её в спецхранах, а теперь делают вид, будто такого исторического труда и вовсе не существует. Никак почему-то не хочется, чтобы история Руси насчитывала больше, чем одну тысячу лет. Так и вошло в обиход с их подачи действительно лженаучное: тысячелетняя история Руси... Будто из небытия, этак вдруг громадная держава вынырнула, причём сначала бессловесная, немая, потом уж на смеси иллирийского и булгарского наречий заговорившая, вроде как на общеславянском.

Между тем, книга Классена, пусть и с заметным несовершенством, слишком бегло, но всё-таки показывает не выдуманную досужими академиками, а нашу подлинную отечественную историю. Кроме огромного количества иностранных источников, Егор Классен широко использовал также дохристианские летописи, хотя и не ссылался на них по той же причине, по какой не указывал их Михайло Ломоносов, создавая свою «Грамматику Российскую». Зато Классен опубликовал 10 таблиц из книги упоминавшегося мною польского учёного Фаддея Воланского, собравшего памятники слов'янской письменности почти за три тысячи лет до н.э. и ещё за одну тысячу лет до крещения Руси. С этой его книгой и с ним самим произошла, на мой взгляд, очень интересная история, которую я узнал в Русском Музее в Сан-Франциско, читая воспоминания Егора Классена, пока, к сожалению, не изданные ни у нас, ни за границей.

Когда труд Ф. Воланского в 1847 году вышел в свет в Варшаве, католический примас Польши, входившей в состав Российской империи, обратился в Святейший Синод России с просьбой испросить разрешение у императора Николая I применить к Воланскому аутодафе на костре из его книги. Тот, однако, Николай I, которого все наши писатели привыкли изображать невежественным Палки- ным, затребовал, тем не менее, сначала книгу Воланского и вызвал из Москвы для её экспертизы Классена. Простой случайностью это быть не могло. Вероятно, Николай I знал, что наша дохристианская письменность Классену известна. Потом император приказал «взять потребное количество оной книги под крепкое хранение, остальные же, дабы не наносить вред духовенству, сжечь, к Воланскому же прикомандировать воинскую команду для содействия ему в его экспедициях по сбиранию тех накаменных надписей и впредь и охранения его персоны от возможных злоключений». Так распорядился Николай Палкин. Классену же велел опубликовать в своём сочинении такие таблицы из книги Воланского, которые бы не вызывали недовольство Русской православной церкви, что Классен и сделал со всей предусмотрительностью. Но недовольство со стороны церкви всё равно вызвал великое, как теперь раздражает наших учёных историков одно упоминание его имени.

Но вернёмся к Мисайловке.

Я говорил, что коллективный характер мисайловчан мне стал понятен во время гитлеровской оккупации, когда старостой у нас был приезжий учитель Загоруйко, работавший до войны в Мисайловке. Так вот, в то время в нашем селе проживала богуславская еврейка Хана Мордухеевна, вышедшая замуж за мисайловчанина. Фашисты её с двумя детьми, конечно, расстреляли бы. Но Загоруй- ка в селе предупредили, что, мол, если Хану Марковну (так её называли, «Мордухеевна» трудно произносить) расстреляют, в ту же могилу ляжешь и ты.

За семь лет тот отлично усвоил: пустыми словами в Мисайловке не бросаются. Как уж он договаривался с гитлеровцами, неизвестно, но Хана Марковна и её дети не прятались и остались живы.

Я думаю, и Зоран, приехавший с Памира, чтобы учить меня «крамольным» наукам, был уверен в мисайловчанах вполне. В тридцатых годах их боялись даже богуславские энкэвэдэшники. Ни одного человека не осмелились репрессировать. За одного невинного все бы жизнью поплатились, вернее, всё начальство их смердючего райотдела.

Закон же мисайловчане чтили, но тот Закон, в коем прибежище справедливости. Как римляне говорили: «Пусть рушится мир, но да здравствует юстиция!» Потому в Мисайловке и хмурились, если кто-то, не подумавши, называл службу энкэвэдэшников псовой. За что верную своим обязанностям животину обижать? Подлым нравом собаки не отличаются.

... Смежив веки и немножко отстраняясь от сиюминутного бытия, я вижу Зорана живым, его Душа со мной и во мне.

Ни у кого другого не видел такой улыбки. В чуть размытой голубизне глаз короткий всплеск искринок и лучики света, на мгновение озаряющие морщинки сомкнутых тонких губ. Я всё же успеваю их улавливать и чувствую, как в моё тело множеством токов извне входит, расплываясь по всему мне, теплынь. Но глаза мои продолжают смотреть на Учителя с прежним вниманием. Губы его, скрыв два ряда ровных, белых с сининкой зубов, смыкались только на совсем малый момент. Он такой же серьёзный. Спокойно звучит молодо баритонный голос. Я слушаю его, но и рассматриваю учителя и всякий раз нахожу в его облике что-то необычно интересное. Вы видели, как на вешалах светится под солнцем чесаное льняное волокно? Представьте себе такие волосы. От высокого, с волнистыми прочерками складок лба они перекинуты через голову до самых лопаток на спине. И от висков, где небольшие лысоватые прогалинки залысин, по краям удлинённого лица двумя постепенно расширяющимися полосками сбегают вниз, в такую же льняную бороду клином. А усов нет. Верхнюю губу делит пополам выемка с кажется жестковатыми, если бы можно было дотронуться кончиком пальца, закраинками. Ноздри словно просвечиваются: две слегка скошенных книзу треугольника с немного закругленными углами возле узкого кончика носа. На переносице горбинка, а дальше вниз прямая линия с тонюсенькими красноватыми прожилками. Если посмотреть сбоку, она от горбинки до кончика носа по косине поднимается вверх, потом на кончике носа сначала изламывается прямым углом, затем, соединяясь с носовой перегородкой, – округло в косой, падающий под горку. Если бы кончик носа не был узким прямоугольничком, он казался бы клювистым, а так – нет.

Глаза не выпуклые и не посажены глубоко, нормальные. А если бы разогнуть колечки надглазных век, они были бы очень длинные и, наверное, закрывали бы все глаза. Брови прямые. Большая часть их от середины лба гладкая, а дальше влево и вправо торчат стрельчатыми кустиками. Ушные раковины закрывают волосы, выглядывают из-под волос только их мочки. Они тоже как бы просвечивают. Левая проколота, и там будто выпуклая маленькая золотая заклёпка.

В дверь он входил, пригибая голову и сутулясь, иначе стукнулся бы лбом о притолоку.

Не знаю, сколько у него было рубашек, всегда, казалось, одна и та же, с теми рядочками васильковых восьмиконечных звёздочек, вышитых гладью на груди до пояска и по ободкам рукавов, из домотканого льняного полотна, но белее бороды.

«Если Мирка стирает ему рубашки, то где же она их сушит, нигде не видно», – хотел думать я, но боялся, что он услышит. Мои мысли он слышал. Вот:

– Ногти на больших пальцах ног посинели оттого, что ритм обмена веществ в организме к старости нарушается, и прежде всего это сказывается на ногах, так как они под постоянной нагрузкой всего тела, поэтому их клетки и кровеносные сосуды должны работать напряжённее, чем в остальных частях тела, но с приближением старости организм справляется с этой задачей всё меньше. Посинение ногтей на больших пальцах ног означает, что кровоток в ногах остаётся пока прежним, но обмен веществ в клетках уже замедлен. Потом и напряжение в кровотоке снижается, тогда ногти на ногах обесцвечиваются, а мышцы начинают дряхлеть. Потому и надо ходить босиком, с детства накапливать силу земли впрок, а в старости подпитывать ею ноги...

Ну да, у меня об этом только шевельнулось в голове, а он услышал и сразу объяснил, я и слова ещё не сказал. Правда, раньше я думал, почему и зимой он ходит в хате по «доливке» (так у нас называется смазанный глиной земляной пол) босым и мне велел- разуваться. Но доливка у бабки Даромирки была не холодной. Она застила её мягкими веточками ели, а сверху свежую хвою густо посыпала сухим чебрецом. У неё весь чердак был им набит. Ещё она хранила в нём яблоки и лесные груши-гнилички. Внесёт в хату в плетённом из белой лозы пол у котике, будто вот сейчас где-то в саду набрала. Яблоки наливные, хрусткие, только намного душистее, чем с дерева. Яблочный дух с чебрецом смешан. Запашище! – не знаю, как рассказать...

Но меня опять в сторону уводит

Ответив на не заданный мною вголос вопрос, Зоран тоже закончил вопросом, потому что я сбил его с другой темы: