Путями Великого Россиянина - Александр Иванченко

– Тымиш, чуеш, Тымиш, – вполголоса с тревогой говорила ему в спину мать, – що ж воно будэ?

- Замовч! – односложно отвечал он, не оборачиваясь.

Одной рукой прижимая к себе меня, другой – с детства хворую Верочку, мать, шумно вздыхая, некоторое время молчала. Но надолго её терпения не хватало.

- Тымиш, чуеш, Тымиш, ты людина чы нэ людина?!

Полицай обозлился, резко откинул голову назад, показав нам худое, в красных пятнах лицо. Однако гнев свой сдержал:

- Я – людына! А хто твий Сэмэн?.. Отож пам`ятай, чэтвэро у тэбэ...

И снова застыл в прежней позе. Но его спина, напряжённая до сих пор, вроде как бы размягчилась. По-видимому, своей отповедью он остался доволен.

Мать он стращал тем, что наш отец Семён Гигорьевич где-то воюет против немцев, но это все знали и без него, из Богуслава большинство мужчин ушли на фронт, но солдаткам никаких притеснений немцы пока не чинили. А вот он, Гаркавенко, считал это преступлением, и моя вспыльчивая мать наверняка наговорила бы ему дерзостей, если бы сильная Маруся, моя самая старшая сестра, обеими руками вовремя не зажала ей рот.

Мамо, нащо вин тоби трэба? Побачым, що воно будэ.

После отца Маруся всегда была у нас разумнее всех и над всеми верховодила. А характер моего старшего брата Грицька той поры я почему-то совершенно не помню. Может быть, потому, что мной он почти не занимался. После того, как мы переехали в Богуслав и не было с нами Зорана, моё воспитание целиком взяла на себя Маруся, любвеобильная и строгая до невозможности. В том, что касалось меня, ей не перечила даже мать. Иногда мне казалось, что она побаивалась Маруськи не меньше, чем я.

На верхней ступеньке парадного входа в Дом культуры появился кто-то в гражданском, но перепоясанный ремнями, с пистолетом на пузе и какой-то серебристой штуковиной в руках, в которую он на чистом украинском языке стал говорить:

– Внимание! Германские власти призывают вас к порядку. Никаких разговоров! Стойте и ждите. Причину, почему вас здесь собрали, вам объяснят позже. Неповиновение будет караться по законам военного времени. Прошу отнестись к этому со всей серьёзностью.

В ту серебристую штуковину он не кричал, но голос его был ясно слышен по всей площади.

- Ой, лышэнько, що ж воно будэ! – вздохнула мать, как только перепоясанный ремнями со ступенек исчез.

- Тоби наказано мовчаты?! – гаркнул Гарковенко, на этот раз повернувшись к нам всем корпусом. – Чы жыты набрыдло?

- Пробачтэ, дядьку Тымиш, вона ж ничого нэ сказала, – извиняющимся тоном поспешила на выручку матери Маруся. – Мы будэ- мо мовчаты.

- Отож, майтэ на увази, бо я добрый до часу, – опять пригрозил Гаркавенко, понизив голос.

Запуганная толпа притихла. Никаких звуков не доносилось и со сравнительно недалёкой базарной площади, где, как мы думали, всё ещё находились евреи.

Сколько так стояли, сказать трудно, но очень долго. Потом говорили, что шесть часов. Не знаю, может быть. Помню, что оцеплявшие нас солдаты и полицаи сменялись дважды, а мы всё стояли. После второй смены оцепления ноги уже подкашивались и нестерпимо хотелось по малой нужде. Малыши начали плакать. Плакала и наша слабенькая Верочка. Маруся и Грицько поддерживали её, бедняжку, под руки. И все были голодные. Нас подняли с постелей, никому не дав позавтракать. Люди едва успели натянуть на себя кой-какую одежонку.

Откуда-то от моста через Рось вверх к бывшей почте мимо нас проехали грузовые машины с кузовами, нагруженными с горой лопатами.

- Нащо воно такэ? – провожая взглядами рычащие грузовики, зашептались в толпе. – Щось копаты зибралысь, а що, га?

Все задавались одним и тем же вопросом, ответ на который не находили, и это наводило страх. Затихли даже маленькие дети.

Машины давно скрылись за поворотом, когда на ступеньках Дома культуры снова появился тот гражданский, перепоясанный ремнями. Заговорил в свою серебристую штуковину:

- Внимание! Всем организованно выходить на улицу, строиться по четверо в ряд! Лицом направо! – Он указал в ту сторону, куда ехали грузовики. – Если будет давка, солдатам приказано стрелять без предупреждения.

Все решили, что нас сейчас погонят на расстрел. Иначе зачем повезли туда столько лопат? Определённо там уже роют нам могилы. Или заставят копать их самим себе.

Ужас, охвативший толпу, не берусь передать. Мне кажется, воссоздать словами ту картину невозможно. Я видел, как у нашей Верочки в момент высохли расширились и застыли глаза. Она словно внезапно задохнулась и не могла понять, что с ней происходит. У мамы и Маруси мелко дрожали губы. Только Грицько, насупившись, ничем своего внутреннего состояния не выдавал. Обычно он так хмурился, когда думал о чём-то своём.

Все боялись, что автоматы затрещат раньше времени, и выливались с площади на проезжую улицу тягучим медленным потоком, который на мостовой сужался до четырёх человек в ряд. Никогда прежде этим людям строиться, конечно, не доводилось, но теперь они строились так, будто делали это не в первый раз. Не было ни суеты, ни ропота. Только возле нас какая-то женщина с ребёнком на руках на минуту растерялась: одна она или их двое? Но своё сомнение сама быстро разрешила, заняв место четвёртой в ряду.

Под конвоем солдат с бляхами и полицаев нас погнали через город на его окраину, к знакомой всем богуславчанам круглой котловине у леса. За всю дорогу в колонне не было слышно ничего, кроме слитного топота ног. И я не помню, чтобы голову мою обременяли какие-то мысли, за исключением одной: как бы и где бы справить нужду. Живот мне прямо-таки распирало, и этим поглощалось всё моё внимание.

До котловины мы недошли, как я теперь могу прикинуть, метров пятьсот, когда колонну повернули влево, в поле, и вскоре остановили, приказав всем повернуться к видневшемуся справа лесу. Получилось четыре шеренги, которые так и погнали дальше к котловине. И снова остановили почти у её края, разорвав наши шеренги на две примерно равные полудуги.

То, что я увидел в котловине, сначала меня только изумило. Ближняя её половина оказалась забитой евреями без вещей. Чуть дальше от их плотной толпы и ближе к лесу тоже находились евреи, мужчины и женщины с лопатами. Растянувшись по всей котловине, они копали громадный ров. Уже вырыли его до пояса и продолжали копать глубже, кидая землю на обе стороны рва.

«Як жэ воны сюды попалы ранишэ нас и дэ ix чамайданы?» – полный недоумения, спрашивал я себя, совсем не думая о том, что стою на месте расстрела, который вот-вот начнётся.

Потом я увидел, что вся котловина окружена поверху фашистами с серебристыми орлами на рукавах. Кроме того, в разрыве между нашими шеренгами и с трёх остальных сторон стояли пулемёты с их обслугой.

Только теперь я подумал о предстоящем расстреле и начал соображать. По моим наблюдениям выходило, что сравнительно с теми, кто копал ров, гитлеровцев и полицаев во много раз меньше. Почему же те с лопатами на них не бросятся? Ну, пусть фашисты половину или даже больше перебьют, зато остальные убегут. Ведь до леса им рукой подать. Это нам, украинцам, пришлось бы пробегать всю котловину, а сзади нас и впереди – две цепи автоматчиков. И у нас ничего нет в руках. Нам деваться некуда, всё равно перебьют всех. А у тех с лопатами положение другое. Они должны попытаться. Неужели не догадаются?

Наверное, я крикнул бы им, но рядом стояла Маруся, которую я по привычке боялся и перед лицом смерти. Собственно, неизбежность скорой смерти я сознавал лишь умом, думая, что нас расстреляют вместе с евреями или вслед за ними. Но в то, что меня вдруг превратят в труп, какие я видел на центральной улице города вдень воздушного обстрела и бомбардировки Богуслава, когда гитлеровцы наступали, не верилось никак. Вероятно, поэтому и такого страха, как у нашей Верочки во мне не было. Здоровая оплеуха Маруси страшила куда больше, и я не сомневался, что получу её, как только открою рот. Это я сейчас понимаю, что в той обстановке ударить меня моя старшая сестра не могла, хотя крикнуть бы тоже не дала. Иначе я погиб бы первым, чего бдительная Маруся не допустила бы ни при каких обстоятельствах.

Между тем, я не заметил, как напурил в штаны. Стало ужасно неловко и одновременно пришло что-то похожее на затаённую радость: наконец-то облегчился! И мои мокрые штаны Маруся, кажется, не видит...

А там, на дне котловины всё копали. Из широченного и длиннющего рва уже выглядывали только макушки голов, и россыпью летела земля на свеженабросанные валы. Я с тоской подумал, что теперь им оттуда не выбраться.

На противоположном склоне котловины откуда-то из леса появилась цепь автоматчиков с бляхами на груди, растянувшаяся с большими интервалами во всю длину рва.

Грузно и не торопясь шагая, гитлеровцы сошли вниз, поднялись на гребень того земляного вала надо рвом. Что-то прокричали копальщикам, но что из-за дальности расстояния расслышать было нельзя (немецкий язык я понимал, так как успел в Богуславе научиться говорить на идиш, а они схожи). Я видел только, как сразу же на нашу сторону рва вместо земли полетели лопаты. Потом раздались автоматные очереди. Солдаты стрелял в ров.