Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов

Мангышлаке неотделимо теперь от биографии Газиза. Здесь сложилась его судьба. И уже его сыновья-погодки — восьмилетний Сарыдулла и семилетний Абубакир — все чаще начинают проситься, чтобы отец свозил их на буровую, и уже несколько раз они бывали во впадине Кызыл-сай, где сейчас стоит вышка его бригады… Что ж, очевидно, так и начинают зарождаться рабочие династии, в данном случае — потомственных нефтяников.

Но это — рано загадывать. В ту нашу встречу Газиз бурил глубокую скважину — по проекту 3500 метров, а забой в день моего приезда составлял 2941 метр. Для Мангышлака — много. Но что это?.. Выписка из геолого-технического наряда на бурение скважины № 116? Или строчки, из производственной характеристики бурового мастера?.. Может быть, и то и другое. Но — и третье.

Прежде всего это характеристика самого человека. Его умения и опыта. Отношения к нему технического руководства. Освоение мангышлакского месторождения только начинает проникать на большие глубины. 116-я буровая — вторая по счету. А до нее 113-ю бурил Султан Цодаев, но у того уже был опыт, он сам родом из Грозного, там начинал.

…На обратном пути в Шевченко Авилов спросил у меня, а зачем, например, мне знать, какое тут у них пластовое давление и как они вообще бурят. И я, как мог, объяснил ему — зачем…

VI

Ему тогда не представлялось никакой возможности отправить письма. От ближайшей почты их отделял путь в двадцать переходов. А то и больше. Верблюды устали, несмотря на свою выносливость, ставшую поговоркой. Верблюды возили саксаул и воду, перетаскивали с точки на точку буровое оборудование и все хозяйство небольшой поисковой партии.

Но несмотря на то, что письма послать было не с кем, Белышев по вечерам устраивался в юрте на кошме возле очага с непрогоревшими углями, подкладывал целлулоидной стороной потертую планшетку и писал на листках оранжевой миллиметровки.

«…Пишу на колодце Тас-Кудук — 6.2.31.

Вот ведь нелепость!

Я рассчитываю обнаружить море нефти, а вынужден, как жалкий скряга, цедить керосин по каплям. Иначе в один непрекрасный вечер окажется нечем заправить фитилек, и я погружусь во тьму. А про то, что на свете существует электрическая лампочка, я успел забыть.

Зато я помню многое другое… Что я говорю — не многое, а все помню, все наше! Вдруг увижу какой-нибудь твой жест, услышу твое слово — и нет уже никакой пустыни… Жаль только — нельзя тебя в эту минуту удержать. Потом еще хуже бывает возвращаться в юрту, в лощину между двумя высоченными барханами. И я готов до утра не отрываться от письма, чтобы не оставаться в темноте одному.

Я могу только предвкушать, как я попаду в Гурьев (или — в Красноводск не решено окончательно, где будет камералка) и отправлю тебе письма, все до одного, их к тому времени наберется, я думаю, штук тридцать. Каждое письмо — отдельно. Ты не удивляйся, когда получишь уйму конвертов. Будешь их по одному разрывать и складывать по датам. Не ленись сделать это, читай их в том порядке, в каком они писались. Хорошо?

Завтра мы будем перебираться на новую точку. Наш проводник, он же и главный верблюдчик, — Токе (о нем я писал в самом первом письме) называет это место Туйе Олёр. По-русски — верблюд пропал. Не в том смысле, что там когда-то потерялся чей-то верблюд, а в том, что места такие гиблые, даже верблюду становится невмоготу.

Но я-то, уверяю тебя, не пропаду. Я не верблюд, и это легко доказать. Как я могу пропасть, если мне еще надо вернуться в Баку, к моей жене, которая по вечерам сидит на тахте и смотрит на бульвар, а за бульваром — море.

Я увижу то же море, только с противоположной стороны, когда выйдем из песков. Я бы и вплавь к тебе перебрался, только сразу это не получится.

Нам еще надо решить: на камералке понадобится лаборантка. А что в Гурьеве, что в Красноводске — устроиться можно получше, чем в походной юрте. А такое дело, как анализ добытых образцов, я никому, кроме тебя, доверять не собираюсь».

Были и другие письма, но они пропали при обстоятельствах, которые еще выяснятся по ходу рассказа. А это сохранилось — потертый на сгибах листок — лишь потому, что завалялось среди полевых дневников, нарядов на буровые работы и других бумаг. Белышев о нем помнил, но считал, что письмо потерялось во время бесконечных перекочевок.

Легко было написать: стоит появиться тебе, и нет уже никакой пустыни. Пустыня была. Были дни, когда он изругивал себя, что дал согласие на поездку. Четыре месяца… Женаты они с Валей к тому времени были два года. Она работала у них в тресте и продолжала работать, и черт принес прославленного академика, чье имя было связано со всеми крупными нефтяными открытиями. Он сказал Белышеву: «Что вы прозябаете на скучных, давным-давно обжитых структурах Апшерона, молодой человек?.. А там вас ждет хотя бы неизвестность». Он насупился, потому что не так уж был молод — ему исполнилось двадцать восемь… «Окончательный ответ будет завтра утром. Можно?» Академик сдвинул очки на лоб. «Ну-ну… Это уже почти деловой разговор».

Валя и слышать не хотела, когда он ей рассказал: «Тебе со мной плохо? Я тебе надоела? Так ты и скажи! Я не могу тебя отпустить, там еще опасно, встречаются басмачи. Ты помнишь, что рассказывал Коля Владиславский?» — «Но он же вернулся». — «А ты… А вдруг что-нибудь с тобой случится?»

В октябре ночи уже достаточно длинные, и у них, должно быть, хватило времени договориться — до утра, когда надо было иметь наготове ответ. Академик удивленно поднял брови: «Едете?..» — «Да. А вы думали, что — откажусь?» — «Думал — откажетесь. Мне вчера, после нашего с вами собеседования, показали вашу жену. Я бы от такой прелестной женщины никуда ни за что не поехал, пропади все пропадом, всех послал бы к дьяволу».

Он после того, как Белышев дал согласие, пришел в отличное расположение духа: еще бы, решилось дело с практической проверкой некоторых его отвлеченных соображений о местах залегания первичной нефти на восточном побережье Каспия.

— Белыш! Опет псал? — спросил утром Токе.

Полное имя старика было Тогызак, но Белышев успел усвоить принятое у казахов обращение.

— Писал, Токе… А как ты узнал? Ты же спал?

— Такой… Какой ты — такой чалабек, когда сыто берст ходил пшком.

Белышев посмотрелся в осколок зеркала. Нда… Глаза — действительно… Но ведь глаза запали не от писем, а от тяжелой, нудной работы, которой не видно конца.

Токе и молодой рабочий-казах по