Песнь о жизни - Ольга Матюшина

— Я не могу жить, зная, что ты голодаешь, — со слезами в голосе говорила она.

— А я разве могу жить зная, что ты из-за меня гибнешь?

— Когда у тебя были продукты, ты делилась со мной каждой крошкой. Взяла всю работу, все заботы на себя! Ты сохранила мне силы и здоровье. Теперь ты предлагаешь мне есть мой паек, а сама будешь голодать… — взволнованная Ира смотрела на меня в упор.

— Давай, тетя, попробуем прожить вместе на объединенный паек.

— Нет, нет, Ира, — возражала я. — Ты молода, у тебя столько счастья впереди. Я хочу сохранить твою жизнь.

— Если ты умрешь, я тоже не буду жить. Попробуем сохранить обе жизни.

На этом разговор и кончился. Я украдкой подкладывала Ире лишние кусочки хлеба. Однако скоро заметила: Ира делает то же самое.

А по комнатам ходил Неро и скулил, скулил… Кроме похлебки из мерзлых капустных очистков, собака ничего не получала. От истощения она страшно ослабела, поминутно просилась на улицу. Выводить было трудно, и все же приходилось много раз спускаться с лестницы.

Ира ходила в огород выкапывать мерзлые, гнилые капустные очистки.

Наконец Неро не выдержал голодной жизни: съел огромное количество песка, приготовленного для тушения бомб. Его беспрерывно рвало. Худое тело напрягалось от кашля, на губах выступила кровавая пена.

Я сидела на полу, положив голову Неро на колени. Гладила его по костлявой голове. Вытирала слезы с его красных воспаленных глаз. Мне велели его сохранить. Он будет нужен для фронта.

Непонимающий, укоризненный взгляд собаки заставил заплакать.

— Неро! У нас тоже ничего нет. Потерпи, Неро.

Он не понимал. Кашлял еще сильнее, еще печальнее становились глаза. Не выдержала: отломила кусочек хлеба. Он мгновенно его проглотил.

— Эх ты! Хоть бы пожевал…

Немцы захватили Волоколамск, Калинин, Клин. Немцы у самой Москвы. Страшная боль сжимает сердце.

Суровая зима в этом году, не ленинградская! Морозы до сорока градусов и выше. Истощенный голодом организм плохо справляется с зимней стужей. Люди напяливают на себя все, что можно надеть, и не могут согреться. Стараются сгрудиться, в одной комнате живут по нескольку семей. Так легче. Выломают доску из забора, притащат, расколют ее. Затопят печь. Кружком сядут около печурки, вскипятят чай и медленно, медленно пьют. Тепло разливается по всему телу. Какое счастье!

Обычно в такие минуты начинаются рассказы о виденном и слышанном. Страшные это истории. Передают их безразличным, потухшим голосом, коротко, протокольно. Люди не хотят, не могут переживать, чувствовать. Они сами — кандидаты на смерть.

Я стараюсь все, что слышу, запомнить, записать. Это плохо удается. Темны декабрьские дни. Стекла покрыты толстым слоем льда. Кроме коптилки света нет. В голове надо записывать экономно. Материала много, а мозг так истощен. Пишу, а прочитать не могу…

Бомбежка повторяется. К ней прибавился ежедневный по всем районам артиллерийский обстрел. К голоду — холод. Люди на этом страшном фоне сильно меняются. У одних не хватает воли на постоянную, непосильную борьбу. Они опускаются, теряют человеческий облик. Другие наоборот… Страдания их закаляют, они поднимаются до героизма. Кажется, совсем были незначительные, слабенькие, а на глазах вырастают.

В самые страшные минуты у многих сила человеческого духа поднималась на такую высоту, что и другим не было страшно, и все казалось легче…

Я не хочу и не могу забыть о виденных людях… Меня, наверно, не будет в живых. Рукопись переживет меня. Она расскажет о нашей жизни. Все это не выдуманные истории, а правда.

Умер Филонов. Дежуря на чердаке во время тревоги, он простудился. Истощенный организм не мог бороться с болезнью.

Смерть художника поразила соседей. О нем много говорили. Называли его фанатиком, подвижником. Вспоминали последние часы жизни. Товарищи и ученики принесли больному Филонову продукты. Принесенную провизию он отдал жене. Он был уверен, что поправится, говорил об искусстве, а не о болезни.

Большую комнату, полную картин, невозможно было представить без него. Художник все дни проводил за работой. Теперь засохли краски на палитре, оставлены кисти. Тяжело провожать его в последний путь.

Я много думала о Филонове. Долгие годы художник отдавал все силы искусству, не обращал внимания на себя. Вспоминала наши ночные дежурства. Голод он переносил просто, мужественно. Высыхал на глазах, но никто не слышал от него жалоб на трудности… Он верил в победу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Немцев погнали от Москвы!

Вздох облегчения вырвался у ленинградцев. Первая весть о победе! Кругом заговорили:

— Сегодня гонит фашистов Москва. Завтра — погоним мы!

Появился просвет. В жизнь вошла радость. Ленинградцам она была так необходима. Тот, кто мог еще поднять винтовку, уходил в партизаны, записывался добровольцем в Красную Армию.

Я видела этих людей — обросших, усталых, но с душой, рвущейся вперед, к жизни.

Принесли повестку из Осоавиахима. Неро мобилизуют для фронта. Хорошо, что сохранили его, хотя выглядит он жутко. Едва волочит ноги. Мерзнет, засовывает голову в самую печь. Мы выкапывали для него всякие отбросы из-под снега. Но силы больше не позволяют копать, да и под снегом всё уже зачистили, голая земля осталась. Соседи ругают. Зачем бережем собаку. Лучше бы съели, а то они сами убьют ее. Ира решила свести Неро в лечебницу и усыпить. И вдруг спасительная повестка.

На другой день Ира пораньше пришла с завода, повязала ошейник вокруг тонкой шеи Неро и подвела его к дверям.

— Как ты поведешь? Он еле стоит.

— Ничего, дотащу, — уверенно сказала она. — Рыжик умный, поймет, что спасти его хочу. Тебя, Неро, кормить там будут, слышишь?

Он замахал хвостом, точно действительно понял, что ему говорят.

Ушли.

Было уже темно, когда вернулась Ира. Она едва добралась до стула. Отдышаться не могла.

— Приняли?

— Еще как обрадовались!

— Как ты его дотащила?

— Тяжеловато было. Сначала он шел довольно бодро. Потом сел и ни в какую! Пришлось его уговаривать. Всю дорогу меня останавливали прохожие и спрашивали: «За сколько купили?», «Не продаете ли?» Один мужчина в меховой шубе предложил: «Давайте, говорит, я его задеру, но мне четверть за работу»… Измучили меня эти расспросы, предложения.

Я раздела Иру, напоила ее горячим чаем.

Утром без Неро показалось очень пусто. Нет больше рыжего друга!

Голод увеличивается. Смерть и горе заходят в каждый дом, в каждую семью.

Однажды в поисках булочной с черствым хлебом ушла довольно далеко. На площади, около большого каменного дома, наткнулась на глубокую воронку. Здесь вчера разорвался снаряд. В первом этаже помещался детский сад. К счастью, в это время, как я позднее узнала, ребят в доме не было. Вырванные рамы, стекла, штукатурка засыпали маленькие столы и стульчики. В комнаты, ворвался лютый мороз. Ветер срывал со стен детские рисунки, перемешивал их с известкой и снегом.

В этом доме я была до войны, на новогодней елке. Сколько веселья и счастья видела! И вот теперь стою и всматриваюсь своими слепыми глазами в этот разрушенной мир…

Заведующая детским садом нашла новое помещение. Мороз. Транспорта нет.

Дружно работал маленький коллектив. Перетащили всё. Осталось только пианино. С ним не справиться!

— Без отцов и матерей наши дети… Они так любят музыку. Чем еще мы их можем порадовать? Вот поиграешь с ними, попоешь, глядишь и слезы высохли, глазенки блестят… Давайте попробуем, может, и свезем? — весело обратилась Юлия Петровна к сотрудникам.

Шесть слабеньких женщин вытащили пианино на улицу, Впряглись в сани. Километр пути, санки проваливаются в снег. Напрягают все силы, чтобы вытащить тяжелый груз. Иногда помогают прохожие. Стоит тридцатиградусный мороз, а женщинам жарко… Довезли. Надо поднять на четвертый этаж. Есть большое желание, но совершенно нет сил.

С трудом втащили в первый этаж. Больше не могут.

А вечером радостно возбужденная Юлия Петровна говорит:

— Освобожден Тихвин! Наши войска гонят фашистов. Товарищи! Давайте поднимем пианино! Сделаем это для детей наших фронтовиков!

— Пойдемте, — просто сказали все.

Ступенька за ступенькой шесть женщин тащили тридцатипудовoe пианино. И чем выше поднимались, тем тяжелее казалось.

Если не хватит сил?.. Огромный ящик вырвется из рук и полетит по крутой лестнице. Задавит их, как мошек.

Еще несколько ступенек. Донесли. Поставили в зал. Сияющими глазами, радостными криками встретили своего любимого друга ребята. Легким теперь показалось женщинам пианино, так героически поднятое на четвертый этаж.

Встретила подругу Аси — Марусю Рогожину.

— В нашу фабрику бомба попала, — волнуясь, рассказывает она. — Вчера это было. Вот такая брешь в стене! — Маруся широко развела руками. — Крики, стоны. Четыре девушки и я схватили носилки и побежали туда. Темно уже. Зажгли ручные фонарики. Нависли балки, штукатурка валится. Одно неверное движение, и сами погибнем. С трудом пробрались к раненым, вытащили их, перевязали, отнесли. Работали почти ощупью. После отбоя вернулись к себе в казарму: стекла выбиты, ветер гуляет по комнатам, а на дворе мороз тридцать градусов. Побежали в другое здание, там такая же картина. Вернулись к себе. Вместо стекла натянули занавески. По двое залезли на койки. Закутались, чем могли. Только стали согреваться, звонок и приказ: «Не далеко от фабрики лежат убитые. Подберите». Выбежали на улицу — ничего не видно. Кое-как нашли четверых…