Песнь о жизни - Ольга Матюшина

Как выяснилось, у меня поражена центральная часть сетчатки глаз. Периферией я еще вижу. Пользуясь сдвигом глаз, научилась получать короткие мгновения видения. Они помогали контролировать дорогу. Постепенно моя походка стала мало отличаться от походки других.

Но однажды я вышла дежурить в платье, надетом наизнанку. Услышала смех соседок. Вспыхнула, огорчилась до слез. Больше со мной этого не повторится! С тех пор, надевая платье, я всегда тщательно ощупывала швы. Продукты определяла на вкус. Стеклянную посуду не замечала, била стаканы нещадно. Заменила их чашками с темными рисунками — контрасты различала.

По-прежнему манила зелень сада. Синева в тенях была так соблазнительна… Схватила краски, наколола бумагу. Пишу. Сначала ничего. Потом все темнее. Блестящие искры, круги перед глазами.

«Ничего. Надо дать им отдохнуть», — утешаю себя. Напрягаю зрение сильнее. Слезы полились. Не могу, ничего не выходит!.. Со всем справлялась, а это горе больше меня.

Я напряженно думала. Искала выход. Пришлось зрение заменять слухом. Он у меня был совсем слабо развит. Глаза — наоборот — умели быстро и точно схватывать. Первое время в городском шуме не могла различать звука приближающегося автомобиля, уловить, с какой стороны он идет. Медленно стала разбираться в звуках. Теперь только слух давал мне знание.

Привыкнув широко чувствовать жизнь, хотела по-прежнему знать о ней все. Читать не могу. Радио нет. Ходила к соседям или на Кировский проспект слушать передачи. По расспросам, случайным разговорам старалась познать жизнь, созданную войной. Кропотливо, медленно приходилось мне все познавать. Скрывать не буду. Были моменты: хотела пойти в зону обстрела, но при этом каждый раз вспоминала Маяковского:

В этой жизни помереть не трудно, —Сделать жизнь значительно трудней.

Меня не привязывал к жизни даже инстинкт самосохранения. Умереть было легко. Бомбили кругом. Удерживало нежелание покориться. Необходимо было победить даже в таких условиях. Казалось позорным — умереть побежденной.

Муле я рассказывала о своих печалях. Она сама чувствовала, видела, как мне трудно. Хотела всеми силами помочь.

Должно быть, человек не может успокоиться: я освоилась немного с плохим зрением, и тоска по живописи вспыхнула с новой силой. Много раз подходила к краскам, опять хотелось попробовать. Не решалась. Неожиданно пришла Муля.

— Смотри, что я тебе достала! — сказала она радостно и положила мне на колени огромный букет пионов.

Красно-белые, трепетно-нежные, они смотрели на меня… Как я была благодарна другу!

Расправив цветы, поставили их в наполненную сведен водой вазу. Не могла от них оторваться. Что бы ни делала в этот день, о чем бы ни думала, — возвращалась к цветам, подолгу глядела на них. А они, выпрямившись в свежей воде, точно требовали от меня чего-то.

— Я не могу перенести вашу красоту на бумагу. Я не вижу.

Пионы засияли так, точно внутри их зажглись огни.

Мария Владимировна поняла, как мне помочь. Она разложила на столе краски, заставила меня запомнить, где какая находится. Наколола лист ватмана на фанеру и сказала:

— Попробуй!

Меня охватило знакомое чувство напряженного волнения… Как писала — сама не знаю. Хотелось передать на бумаге живую прелесть цветов во всю силу!..

Работала два дня. Чувствую: вот здесь нужно голубую краску… Тут — красную. Муля сказала: кармин — пятая справа. Отсчитываю пальцем…

А пион загорается все ярче, ярче. Точно в нем что-то светится между лепестками.

— Что у меня вышло?

Муля долго не отрывала глаз от рисунка. Потом тихо сказала:

— Ты победила слепоту!

— Да. Но это последний мой рисунок, Муля…

И действительно, все дальнейшие попытки взяться за краски приводили только к отчаянию. Тогда Муля напоминала мне о моих уже напечатанных воспоминаниях о Горьком и Маяковском и непрестанно твердила: «А ты пиши, пиши книгу!» Но как буду писать я, слепая? А может… может, я еще буду видеть? Произойдет чудо?

Время шло, а чуда не было. Я вытащила лист бумаги, начала записывать виденную сценку. А сама чувствую: строчка лезет на строчку, слова сливаются. Сама прочитать не могу. Большие буквы разбираю только в лупу. Глаза быстро устают. Они могут напрягаться лишь на короткое мгновение. Потом слезы льются потоками, и никакими силами нельзя заставить глаза что-либо видеть. Отложила бумагу в сторону.

А тут еще резко ухудшилось питание. Это так же сильно влияло на зрение. Туберкулез тоже давал себя знать. Надо было думать, как теперь организовать свою жизнь.

Еще в гимназии я начала сама зарабатывать. Все время работала, даже выйдя замуж. Михаил Васильевич просил, сердился, убеждал:

— Моего заработка вполне хватит па двоих. Оставь службу, отдохни.

— Я привыкла к свободе, независимости. Не делай меня домашней хозяйкой. Так больше будем понимать друг друга.

Он знал меня хорошо и не настаивал. После смерти Михаила Васильевича я имела право на половину его персональной пенсии. Друзья торопили меня с оформлением. Я смеялась и говорила:

— Зачем мне эта пенсия? Я же работать могу! А если заболею, то сама за свой долголетний труд получу пенсию. Не заставляйте меня преждевременно переходить на собес.

Теперь я сама подняла вопрос о пенсии за выслугу лет, а не за инвалидность, и получила пенсию. Ее мне вполне хватает на выкуп пайка. Кроме того, осталась еще небольшая сумма от заработка на выставке. Денежный вопрос не тревожил. Мучило сознание непригодности в такие тяжелые дни. Это было трудно. Старалась сделать все, чтоб не быть в тягость близким. Дежурства и обязанности пожарника продолжала старательно выполнять. Делала всю несложную домашнюю работу: пилила и колола дрова, убирала квартиру, стирала, варила суп. Нелегко это было. Да и такая работа не давала удовлетворения, не приносила внутреннего покоя. Надо делать что-то общественно важное. Но что?

По-прежнему тянула к себе живопись. Чувствую, как хорошо блестят на солнце золотые листочки, розовеют стволы берез. Хочется их нарисовать, можно без деталей, взять только общее ощущение осени.

Разложила краски, наколола бумагу. Вода, кисти — все готово. Впечатление острое — любимая осень! Пишу уверенно. Знаю, какая где краска лежит. Сначала, казалось все идет хорошо. Хотела посмотреть, что на бумаге… и ничего не увидела! Привычные нежные тона мои глаза теперь не воспринимают! Для них все нужно резче, контрастнее. До крови закусила губы, убрала все — и краски, и кисть, и бумагу.

«Надо попробовать словами передать виденное».

Писать! Да, буду писать! В памяти многое хранится, живет, как ненарисованный этюд.

Поставила чернильницу, снова взяла лист бумаги, представляю тени, перебегающие по золоту листьев. Кажется, уже появилась зеленая полоса на синем небе — сигнал холода. Солнце заиграло в траве. Это легко нарисовать!

А слова?.. Какие найдешь слова, чтобы ими заменить краски? И чернила кажутся противными, грязными. На бумагу легли, как линейки транспаранта. Нет, не моту! Не хочу забыть краски!

Заметалась по комнате. Схватила чернильницу и швырнула в окно. В бессилии упала на стол, зарыдала, жалуясь жизни на жизнь…

Кто-то ласково коснулся моей спины, положил голову на колени. Неро! Друг мой… Вытерла слезы. Стыдно стало…

— Неро, пойдем искать чернильницу. Зря ее выбросила.

Шарю в траве, не могу найти. Вдруг Неро весело залаял, подбежал ко мне. Ощупываю его морду руками — в зубах у него чернильница.

Глава шестая

Налеты всё чаще и продолжительнее. Фашисты неистовствуют. Давно уже прошел срок, назначенный ими для взятия Ленинграда, а город наш такой же не неприступный, сильный и гордый.

Дежурить на открытом воздухе стало опасно: градов сыплются осколки от зенитных снарядов. Пришлось перейти на крыльцо, под навес. В открытую дверь все видно кругом. Рядом со мной усаживается Неро, спрятав за мою спину голову. Он очень боится бомбежек! Неистово лает при первых звуках сирены, залезает под диван. Диван для него — своеобразное убежище. Ему приходится в лепешку расплющиться, чтобы залезть туда. Но Неро предпочитает какое угодно положение, лишь бы спрятаться от выстрелов и воя сирены.

Большинство жильцов уходило в бомбоубежище. Но мне оно казалось каким-то каменным мешком. Вскоре подростки из соседнего дома вырыли в саду щель. Все жильцы нашего двора полюбили новое убежище и забираются туда вместе с ребятами.

Все реже приходится делиться впечатлениями и думами с моими друзьями. Мулю выбрали начальником труппы самозащиты. Эта работа отнимает у нее много сил, и она редко бывает у меня. Ира, занятая на заводе, приходит поздно, усталая, измученная. Торопливо поев что-нибудь, засыпает коротким, тяжелым сном. Каждый день приносит горе, смерть, разрушение. Задача записывать все, что наблюдаешь, встала передо мною остро, как дело жизни.