Песнь о жизни - Ольга Матюшина

Сквозь гул выстрелов послышался голос. Заговорило радио.

Не может быть! Во время тревог передач не бывает. Работает только метроном, стучит лихорадочно, громко. Верно послышалось? Нет! Эфир ясно доносит голос.

Неужели Москва?.. Только Москва может говорить с нами в такую ночь.

Выстрелы затихли. Голос в эфире еще яснее. Напрягла слух. Долетают отдельные слова. И отчетливо слышно:

«..Победа будет за нами!»

Да, победа будет за нами! Мы все в это крепко верим и верой этой живем.

Наступило утро, ясное, солнечное. Проснулась от выстрелов дальнобойных орудий. Наш деревянный домик вздрагивал, как человек. Стекла звенели. Казалось, вот-вот выпадут.

Стреляют совсем близко, где-то в нашем районе. Но на душе светло и радостно.

Как изменился Ленинград! Громадные зеркальные окна магазинов забиты досками. Между ними и стеклом насыпан песок. Неуклюжими ящиками выдвигаются на панели эти сооружения. Первые дни, когда забивали окна, хотелось не слышать, спрятаться от стука молотков. Этот стук напоминал последние минуты похорон, прощание с телом родного, близкого существа. Но окна забивали по всему городу, и ударов нельзя было не слышать.

Наткнувшись на груду камней, подняла голову. Сердце сжалось от боли: семиэтажный дом расколот пополам.

— Вот что осталось от нашего дома, — сказала дежурная, подойдя ко мне. — Видите, в шестом этаже трюмо уцелело.

— Нет, не вижу, голубушка. Глаза болят, — призналась я. А сама подумала: «Наверно, в этом зеркале отражается небо».

— А ниже этажом, в углу, детская, — продолжала рассказывать женщина. — Даже подушка уцелела. И полочка с книгами.

— Как гнезда разоренные…

Я тихо пошла дальше. Под ногами хрустели мелкие стекла. Но что-то опять натолкнулась. Загородка. Посреди улицы оказалась широкая воронка. Трамвайные провода оборваны. Дугою согнуты фонарные столбы.

Может быть, лучше не выходить? Невозможно смотреть на раны города. Но он умеет переносить испытания, не склоняя головы. Он презирает смерть и тянется к жизни. Рядом с улицами, совершенно разрушенными, сохранились кварталы, где, как и в мирное время, чисто, прибрано, красиво.

Великий город, долго ли еще будут терзать тебя?

Сегодня фашисты собрали все свои силы. Сегодня они мстят за неудавшийся истребительный налет в ночь на седьмое ноября. Мстят за наше наступление. Сегодня они хотят окончательно запугать голодных, усталых людей, сломить волю к сопротивлению.

Напрасно! Ленинградцы за эти два месяца постоянных бомбежек стали другими. Сердца прошли через страдание и смерть близких. Пора страха перед выстрелами, желание покоя — прошли. Сейчас одно желание — мстить фашистам, бороться и победить. Ночью тревога сменяла тревогу. Вставали, как ваньки-встаньки, механически. Услышав громкие выстрелы зениток, я и Ира пошли в щель. Распахнув выходную дверь, остолбенели: на улице было светло, как днем. Ничего не понимая, спустились во двор: откуда такой свет? Высоко в небе горели шесть осветительных.

Небо! Твоя чистота, ясность, нежность вдохновляли поэтов, писателей, художников. А теперь? Как можешь ты терпеть издевательство над своей чистотой и величием? Сегодня в твоих звездных пространствах немцы повесили свои факелы, чтобы при свете их лучше высмотреть жилые дома и взорвать их, взорвать вместе с детьми, женщинами, стариками. Небо! Страшно мне смотреть на твою обманчивую красоту.

Я шептала эти слова, прислонившись к дерезу, не в силах оторвать глаз от чудовищных факелов. Вот три из них спустились ниже, над большим каменным домом. Освещены все детали его. Только окна смотрят черными впадинами. Вверху кружит самолет. Наверно, в доме испуганные матери спешно одевают спящих детей. Вскакивают с постелей усталые, старые люди. Надо бежать, но куда?.. Уже поздно. Бомбят кругом. Выстрелы, свист бомб, крики, звон сыплющихся стекол, стопы…

А небо по-прежнему звездное. Тяжело и стыдно смотреть на него. Люди, не просите справедливости у бога! Добивайтесь ее сами! Народы Европы, Америки, вы скажете: это за безверие карает нас бог. Допустим, но почему же вас, верующих, не пощадил он? В Библии сказано: если есть десять праведников, сохраню город сей А у вас разве нет их десяти? Что же, в Германии больше праведников?

Над верующими Франции, Бельгии, Голландии, Норвегии, Англии также зажигали фашисты свои осветительные ракеты, сыпали бомбы на мирное население. Почему тогда молчало небо?

Вы, женщины Лондона, Ковентри, Плимута, за себя и своих детей посылали богу самые горячие молитвы. А небо тоже молчало. Города ваши фашисты превращали в развалины. Тысячами убивали женщин и детей. И небо молчало.

Почему? Неужели у вас нет праведников? Неужели немецкие убийцы святее вас?

Сейчас вы отдыхаете. Фашисты убивают наших женщин и детей. Вы это считаете справедливым? Расплатой за неверие?

Вы должны были за это время убедиться, что фашистам безразлично, убивать верующих или неверующих. Их гонит безумная мечта о завоевании мира. Им нужны война, грабежи, убийства.

— Иди в щель! — крикнула Ира. — Осколки!

Я залезла в щель. Но и под землей были слышны свист бомб, звон стекол, стоны…

Бомбили всю ночь, без перерыва. Фашистам с самолетов, как на ладони, был виден город.

После мучительной ночи начался тяжелый день. Утром пришла Мария Владимировна.

— У нас выбиты все стекла, — глухо сказала она. — Жертв очень много. В штабе всю мебель взрывной волной вдавило в стену…

Кольцо блокады… Окопавшись, фашисты ждали капитуляции города. Осталась одна дорога — через Ладогу, и та обстреливалась день и ночь.

По улицам Ленинграда безмолвно шагал голод. Он проникал всюду. Молчаливее становились люди. Сад совсем затих. Ребята сидели дома. Не слышно сытых, гортанных разговоров голубей. Их давно съели. Не орут и не дерутся кошки. Они тоже пошли в пищу.

Остановились трамваи — люди десятки километров шли пешком па работу. Потухло электричество — люди продолжали крутить станки вручную и снабжали фронт по-прежнему. Замерли водопровод и канализация — люди согревали воду в кочегарках. А если не было воды, шли с ведрами на Неву, на каналы или оттаивали снег.

В два дня мы сожгли оставшиеся от прошлого Нового Года свечи. Ира принесла фитиль. Зажгли коптилку, и она надолго водворилась в квартире. Паек убавили! Сто двадцать пять граммов хлеба на человека в день! Голод.

Давно приучила себя продумывать до конца самые страшные вопросы. Когда знаешь, что может быть, знаешь, как надо поступить, — не испугаешься и не упадешь. Только не допускать поступков, унижающих человека! Лучше смерть!

К смерти я относилась спокойно. Но умереть сейчас, не дождавшись победы?! Увеличить собой число жертв фашизма? Этого я не хотела! Решила: бороться за жизнь, мобилизовать всю волю, всю силу духа.

Необходимо физически работать, давать посильную нагрузку мозгу, нервам. Решенные вопросы привыкла проводить в жизнь. Установила режим.

Вставала рано. Обтиралась холодной водой при двухградусной температуре. Пилила, колола дрова. Топила печь. Носила воду. Лежать позволяла себе только вечером. После физической работы особенно мучил голод. На этот случай от утра оставляла маленький кусочек хлеба… Вечером медленно-медленно жевала его, убеждала себя, что сыта. Но желудок плохо поддавался на убеждению. Он требовал своего.

В руках всего-навсего крохотный кусочек хлеба, совсем маленький — со спичечную коробку — паек целого дня. Кроме воды к нему ничего нет. Посмотрела на ломтик: только два раза откусить… А если бы таких десять кусочков! Нет, целый бы каравай! И можно сразу все съесть… Один бы день быть сытой.

«Не надо мечтать», — строго говорю себе и режу ломтик на три равные части: на утро, на день и на вечер. Хлеб черствый. Таким он кажется выгоднее, и вот тащишься из булочной в булочную, ищешь, где почерствее. А как раньше любила свежий хлеб!

«Не надо думать о раньше»», — внушаю себе. Важно вытерпеть и не съесть преждевременно дольку хлеба. Особенно необходимо сохранить вечернюю.

Сегодня с трудом дотянула до вечера. Уже восемь часов — можно взять вечерний кусочек. Рука задрожала, и, кажется, крошка упала на пол. Взяла коптилку. Ползаю с нею по полу — где крошка, где, где? Вот она! Взяла в рот, нет — грязь! Ползу дальше, каждый уголок исследую. Куда она могла упасть? Шарю, шарю и не нахожу. Выбилась из сил, но остановиться невозможно. Наконец нашла. Проглотила, и стало еще тяжелее — искать больше нечего…

Ира получала первую категорию: двести пятьдесят граммов хлеба. Она хотела делить все пополам. Я просила ее не делать этого. Говорила о тяжелой работе, о потребности молодого организма. Говорила все, что в таких случаях можно сказать. Но попробуйте убедить девушку!

— Я не могу жить, зная, что ты голодаешь, — со слезами в голосе говорила она.