Песнь о жизни - Ольга Матюшина

— Смотрите, смотрите, танцуют! Сколько ребят! — закричала я.

— Где? Что ты болтаешь!

Женщины, оставив работу, бросились к окнам, подышали на стекло, прильнули к нему. Каждой вспомнились детство, воля.

В камере было тихо, темно. Мы все стояли и жадно ловили долетающие звуки музыки, смотрели на танцующих, нарядных детей.

Боль и тоску почувствовала я в этих прильнувших к стеклам женщинах. У меня созрел план. Тайком в передачу сестра сунула мне свечи. Вытащила я из-под подушки пакетик, прибежала к уголовным:

— Давайте елку устроим!

Они удивленно посмотрели на меня.

— Есть свечки, — торжествующе сказала я.

— А где елку возьмем?

Я выдвинула скамейку со спинкой, к ней привязала ободранную швабру. Она облезлая, почти без мочалы. В дырочки воткнула свечи, прикрепила несколько к спинке скамейки, к сиденью. Вышла елка хоть куда! Все с восторгом смотрели на яркие огни. Небывалое в тюремной жизни развлечение! Кто-то вытащил губную гармонику, заиграл. «Барыня, сударыня-барыня!..» Устоять никто не мог. Все пустились в пляс — и старые, и молодые.

И вдруг грубый окрик:

— Это что такое?

Смотрим — в дверях начальник тюрьмы. Остолбенели.

— Кто это придумал? — закричал он.

Все молчали. Мне страшно было признаться, а подвести других не хотелось. Потупясь, проговорила:

— Это я.

— А вы знаете, что за такой проступок полагается? — продолжал кричать начальник.

Тон начальника сначала испугал. Потом подумала: «семь бед — один ответ». И выпалила:

— Нет, не знаю. Но у вас горит елка, и нам тоже захотелось отпраздновать Новый год. Мы тоже — люди! И горю своему поддаваться не хотим!

Мои слова подействовали или, может быть, убранная огнями швабра, только дрогнули усы, глаза заблестели.

— Потушить! — приказал начальник и, не сказав больше ни слова, вышел…

Видишь, Ася, тогда в тюрьме, а сейчас в блокаде, мы не хотим поддаваться горю. Верим в радость. Ждем ее, как луча солнца в пасмурный день… Маруся, как прожила ты этот месяц без карточек?

— Друзья спасли. Вот Ася глаз с меня не спускала. Продала кое-что. Выменяла… Другие девушки тоже не забывали.

— Мы Катюшу хоронить собрались, — рассказывает Ася. — Заболела. Температура сорок. Просит хлеба. Мы накормили ее. Она еще и еще требует. Думали, бред. Все что-то бормочет. Испугались. Но все обошлось. Наелась она и заснула. Целые сутки не просыпалась. Встала, качается. Температуры нет. Выходили. Опять таскает своих дистрофиков.

— А настроение какое у ваших девушек?

— Боевое. Кто голову повесит, мы с Асей, вместо валерьянки, — поговорим, успокоим. Ну, и легче. Время тяжелое. Тревога за родных. Похороны близких. Трудно всем. Сами знаете… В коллективе-то легче справляться; в победу верят все. Голодаем, но работаем.

Глава вторая

Мозг мой разбух, словно тополевая почка. Он ежеминутно грозит лопнуть, так много накопилось в нем волнующих фактов. Я не могу не записать их! Больше в памяти оставлять нельзя. Голова очень устала. Надо на бумаге привести в порядок пережитое, перечувствованное. Просить кого-нибудь записать — стыдно: все так устали и ослабли. А у самой уже совсем нет сил.

Вот когда вспомнился разговор с Горьким. Стал понятен его смех. Это было, кажется, в 1915 году. Я служила в издательстве, где был книжный магазин. Любила разговаривать с покупателями о книгах, интересовали их отзывы.

Однажды вошел солдат в поношенной шинели. Видно, долго служил — выправка хорошая. Спросил «Детство» Горького. Разговорились. Оказалось, он покупал книгу по просьбе товарищей, в складчину.

— Солдат один у нас читал эту книжку, — сказал он. — Понравилась. Всю ее рассказал. Вот и решили теперь вместе почитать.

— Что вам особенно понравилось в книге? — спросила я.

Солдата смутил мой вопрос. Потом смущение прошло, он разошелся и передал в лицах содержание «Детства». Я кусала себе губы, слушая его. Так хотелось смеяться. В его изложении было невозможно узнать героев Горького. Дедушка походил на Синюю Бороду. Алеша напоминал Вову Королевича.

Через несколько дней в магазин зашел Горький. Я к нему:

— Алексей Максимович! Хотите послушать в солдатском изложении ваше «Детство»?

— Очень!

Не жалея красок, я с увлечением изображала дедушку, бабушку и его самого. Горький смеялся до слез. Просил повторить некоторые места.

— Запишите, пожалуйста, это. Буду благодарен.

— Что вы, Алексей Максимович, я не знаю, как можно все это записать?

— Пишите так же, как рассказывали. Большего я у вас не прошу.

— Ничего у меня не выйдет.

— Почему?

— Когда говоришь, помогают лицо, голос, смех. А когда пишешь — совсем не то. Бумага не помогает.

Горький засмеялся еще громче и сквозь смех повторял:

— Бумага не помогает! А? Бумага не помогает! Ловко сказано!

В то время я не любила писать. Иногда поразившие меня встречи или разговоры передавала подругам, но чаще впечатления оседали в памяти, не мешали мне.

Теперь же все хотелось записывать. Это легко для зрячих. А когда не можешь?.. Сумерки. Я села на маленькой скамеечке перед печкой. Смотрела на угли. В их красном пламени можно увидеть все, что хочешь. Передо мной вставала картина за картиной. Воображение создавало новые образы. Складывались отдельные сцены. Они расширялись, становились сказками. Перестал мучить голод. Так интересно было попадать в разные страны. А что, если написать сказки для ленинградских ребят. Может, сказки заставят их забыть голод?

И сказки рождались в моем мозгу легко, свободно, помогали самой забыть о пустом желудке. Набралось их на целую книгу.

Теперь у меня было два мира: один — нестерпимо тяжелая жизнь, другой — фантастический. Я сделалась жертвой созданных образов.

Позднее пробовала вспомнить, и не могла. Всякое воспоминание о пережитом было мучительно болезненным. Я не знаю, чем это объяснить, только я совершенно не могу восстановить даже последнюю сказку. Запомнила одно ее название — «Тысяча супов».

Что произошло с памятью? Может, это мудрая самозащита организма?.. Не знаю. Знаю одно: сказки точно куда-то провалились. А они владели всем моим существом более месяца!

Ира, ложась спать, накидывала на себя все, что можно. Кровать ее походила на холм, из-под которого сбоку торчал острый нос. Особенно зябли у нее ноги и руки. Кости, обтянутые сухой кожей, невозможно было согреть. Ссадины и царапины не заживали. Десны распухли, зубы шатались.

— Проклятая болезнь! — жаловалась Ира.

— А ты не думай о болезнях, — говорила я. — Будешь думать — сразу свалишься. Надо верить.

И эту веру в скорое освобождение из вражеское кольца поддерживало в нас радио. Ира где-то достала провод и получила разрешение на установку точки. Как мы были счастливы, когда голос из репродуктора нарушил мучительную тишину. Для меня радио стало настоящим другом, заполняло весь день. Слушала его, как живого человека. И вдруг радио замолчало. В холодной темной комнате опять наступила жуткая тишина. Может, случайно? Может, завтра заговорит?

Шел день, другой — репродуктор молчал. В городе не было топлива. Самые важные артерии перестали биться. Многое можно было перенести, но как трудно без радио. Теперь мы ничего не знаем о фронте. Газет не доставляют, не расклеивают.

Замолчавшее радио точно вырвало опору жизни. Прежде, когда опухшие ноги не хотели вставать и усталое тело уныло повторяло: «Все равно, не сегодня, так завтра не встану», — рассказ диктора о герое, закрывшем грудью командира, гнал мысль о слабости. Теперь не стало радио. Не стало слышно голоса совести. Написала письмо в газету. Просила, чтобы радио действовало, хотя бы на четверть часа, для передачи сводок с фронта. Письмо отправила по почте, забыв, что она не работает.

Ничтожные выдачи в магазинах производились неравномерно. Карточки отоваривали к концу месяца. Каждая крупинка, вовремя полученная, имела большое значение.

Ира по своей карточке брала кашу в заводской столовой, Ее мы превращали в суп, разбавляя большим количеством воды. Такой суп ленинградцы называли «бурда» и ненавидели всей душой. Это был самообман. Желудок наполнялся водой, прополаскивался. Потом еще сильнее сосал голод.

Холодная зима и отсутствие транспорта заставили ленинградцев самих заботиться о топливе. Все тащили доски откуда только было возможно. Очень скоро исчезли сараи, заборы.

— Ира, у нас нет даже щепочки! Что будем делать?

— Еще вчера я присмотрела близко от нас недоломанный забор. Пойду сегодня на промысел.

Смерть собирала в городе обильную жатву. Первыми не выдержали мужчины. Они быстро слабели и как-то внезапно умирали. Покойников не успевали хоронить. Их относили в холодные комнаты, ванные, прачечные.