Невеста горца. Долг перед кланом - Злата Романова

принадлежат роду своего отца. Если он согласится, ты сможешь с ними видеться, но больше в их дом ты не вернешься.

Ханифа рыдает навзрыд, уронив голову на руки, и я всхлипываю вместе с ней, потому что мое сердце разрывается от жалости. Я не понимаю, как эти мужчины могут быть настолько жестокими. Даже дедушка молча сидит в стороне, повесив голову, и не единого слова не говорит в защиту Ханифы.

Джамиль сухо кивает Чингизу, не бросая на нее даже мимолетного взгляда, и попрощавшись с мужчинами, разворачивается и уходит, будто избавился от старой мебели. Я быстро прячусь за дверью, которую он распахивает шире, уходя, а потом снова заглядываю в щелку.

Ханифа остается сидеть на коленях, дрожа и плача. Тети Элизы нет в комнате, чтобы утешить дочь, но Латифа здесь и она не проявляет ни капли жалости.

– Забери ее, пока я не потерял терпение, – бросает дядя Чингиз Латифе.

Она сразу же подходит и хватает Ханифу за локоть.

– Поднимайся, – ее голос сухой. – Хватит устраивать сцены.

Ханифа поднимается, но не смотрит ни на кого. Она просто позволяет себя вести, не в силах перестать плакать.

Я все это вижу. Слышу. Чувствую, как во мне что-то надламывается от творящейся несправедливости, и забываю спрятаться вовремя, чтобы Латифа меня на заметила.

– Подслушивала? – спрашивает она, останавливаясь с Ханифой на буксире и прожигая меня суровым взглядом.

Я молчу.

– Вот что бывает, когда женщина забывает, где ее место, Мина. Хорошо усвой этот урок.

Я сжимаю кулаки.

– Она просто защищала свою дочь.

– Она поставила любовь к бесстыжей девке выше чести семьи, – Латифа щурится. – Это стоит жизни, девочка, и тебе лучше не забывать этого. Для Ардашевых честь – превыше всего. Если тоже решишь нас опозорить, Чингиз тебя не пощадит.

Я смотрю ей в глаза и понимаю: если я не сбегу – меня уничтожат. Так, как уничтожили Ханифу.

Сначала сломают дух, потом сотрут имя.

Я должна действовать.

И должна сделать это быстро.

***

Я захлопываю за собой дверь и облокачиваюсь на нее спиной. Сердце стучит в ушах, как глухой барабан. В голове одна мысль: «Пора». Если я не уйду сейчас, потом будет поздно.

Я бросаюсь к своей сумке – той самой, с которой приехала сюда. Открываю ее и начинаю быстро укладывать все, что может пригодиться.

Выбор небольшой, потому что мою собственную одежду Латифа унесла, а среди сшитых для меня новых нарядов очень мало практичных платьев. Открыв потайной карман на одном из платьев в шкафу, я с облегчением выдыхаю. Туда я прятала деньги, которые собирала последние дни.

Точнее, крала.

На первом этаже, в большой гостиной, стоит массивный серебристый поднос. На него дядя Чингиз и другие члены семьи бросают в течение недели «мелочь» по их меркам. Это пятидесятки и сотки, но для меня эта «мелочь» сейчас – спасение.

Тетя Элиза сказала, что потом все это отдают нуждающимся. Ну что ж, сегодня нуждающаяся – это я. Надеюсь, Бог простит меня за эту кражу, потому что я никогда в своей жизни не брала ничего чужого, пока меня не заставили обстоятельства.

Я брала понемногу. Когда заходила в комнату с подносом и никого не было рядом – по одной купюре, иногда две. Никто не замечал. Или не считал нужным замечать. Теперь у меня чуть больше трех тысяч рублей.

Это мало. До смешного мало. Но, может, хватит хотя бы добраться до ближайшего города. А там… Там я продам телефон, куплю билет и вернусь домой.

Домой…

Слово жжет. После разговора с мамой, после той фотографии с билетами в Турцию, я понимаю: настоящего дома у меня больше нет. Но все равно лучше уехать в родной город, подальше от этих гор, от этих людей, от слов «честь», «долг» и «послушание».

Время ползет, как тягучий мед.

Я лежу в темноте, одетая, с сумкой у изножья кровати. На часах два сорок пять. Я жду еще, до трех часов, и когда стрелка наконец щелкает, будто давая команду, я поднимаюсь с кровати.

Дверь скрипит, но я прикусываю губу, замирая на месте. Тишина. Никто не проснулся. Я крадусь по темному коридору, ступая на носочках, мимо закрытых дверей. Мимо лестницы. Мимо огромных окон, в которых отражается лунный свет. На первом этаже еще темнее, чем наверху. Мои пальцы сжаты на ручке сумки, как будто она – мой спасательный круг.

Я выскальзываю из дома, стремясь в сторону сада. Ворота охраняются, это я давно знаю, но я нашла другое место. Угол у стены, где растет старое дерево с густыми ветвями. Ствол толстый, скошенный в сторону изгороди. Я приглядела его еще несколько дней назад и сразу поняла – это мой путь на свободу.

Я спускаюсь с лестницы у входа дом и иду, стараясь не задевать гравий, не хрустеть ни одним камушком, но это бесполезно.

– Куда это ты собралась, Мина?

Голос звучит откуда-то сверху, как удар. Я вздрагиваю, как будто меня ударили током, и резко оборачиваюсь. На балконе второго этажа, залитом лунным светом, стоит дядя Чингиз. Высокий, в домашнем халате, с руками, сцепленными за спиной. Его лицо не выражает ни удивления, ни ярости. Только пронизывающая тишина и холодный взгляд, в котором читается «Я вижу тебя насквозь».

Мои глаза опускаются к сумке в моей руке. Он тоже смотрит на нее.

– Интересно, что ты собралась делать в три ночи, с вещами в руках?

Мой язык прилипает к небу. Я стою, будто вкопанная, не в силах пошевелиться. Я попалась. Вот черт!

Я поднимаю голову, не в силах больше прятать взгляд. Он не кричит. Он даже не повышает голос, но в его интонации – угроза и неоспоримая власть.

– Сегодня ты видела, что бывает с женщиной, которая решает идти против семьи, – говорит дядя, чуть подаваясь вперед. – Видела, как муж выкидывает жену, как отец отворачивается от дочери. Как честь становится дороже крови, – он делает многозначительную паузу. – И после этого ты все равно собралась сбежать?

Я не выдерживаю.

– Я… я не могу так жить, дядя Чингиз. Я не принадлежу этому месту!

– Ошибаешься, – отрезает он. – Теперь принадлежишь. Ты хочешь, чтобы тебя привезли на покрывале, потому что ты опозорила нашу фамилию перед чужими? Думаешь, люди не узнают? Что никто не заговорит? Убежишь – и все закончится? Нет, Мина. Так не бывает.

Я сжимаю зубы.