Молчаливый полет - Марк Тарловский

12–13 марта 1931

Фергана[120]

Проезжая Аральской полупустыней,С багровеющим в памяти Туркестаном,Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне,На степных истуканов со взглядом стеклянным,

Что дежурили в позах изоляционныхНа фарфоровых чашечках телеграфа,Пропуская везомые в граммах и в тоннахГрузы хлопка, и коконов, и кенафа.

В рассужденьи окон были матери зорки:То им пыли напустишь, то сгубишь младенца…Приходилось бежать к умывальной каморке,Захватив маскировочные полотенца,

И, под стук пассажиров, обиженных кровноНеподатливой дверцей, глядеть из вагона,Подводя боевые орлиные бревнаПод символику римского легиона…

Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? —То не памятники ль генеральским походам,Что во славу двуглавого самодержавьяОбескровили пульс азиатским народам?

От монаршей стяжательной лихорадкиГенералы не знали иного лекарства,Как трофейная кровь на верблюжьей палаткеИ восточная вышивка в мантии царства.

Не привнес ли для матушки ЕкатериныНеустанный Потемкин, за Русь поборая,В белый пух всероссийской куриной периныПетушиную радугу Бахчисарая?

И не переиначил ли навык свинячийРылом в плоскость уткнутых царей-богомолов,Распрямив позвонки им военной удачей,Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов?

Не натертые ноги, не мыльные кониЕвропейские обогащали народы:Им служил для стяжания новых колонийБелопарусный праотец парохода.

Перед взором Колумба качалась лианаС неоткрытого берега братским приветом,Мы же плыли по синим волнам океанаТолько в песне, написанной русским поэтом.

Но и посуху, но и в пылище галопаК той же индии царские шли поколенья,До которой дорвалась морская ЕвропаВ пору первоначального накопленья.

Не повзводно — поротно, не в розницу — оптомРаскидался солдатинкой царский холоп там,И к массивам хребтов бесхребетные массыПритоптали там скобелевские лампасы.

Генеральского не позабудь скакуна,Ископытченная врагом Фергана!

За снегами, за льдами, за облаками,В допотопном ковше, в обезводненной яме,В плоскодонном, как лунные кратеры, рве,Через тысячи верст салютуя Москве,Человеку на память и богу во срам,Генералы поставили каменный храм. —

И стоит он чудовищем крестообразным,Осьминог, охромевший наполовину,И кирпич его служит великим соблазномФергане, обминающей скверную глину.

Что ферганские мне нашептали потоки? —Не любезности, принятые на Востоке,Не стихи о квакливых, любвивых ночах,Ибо стиль соловьиный невинно зачах:

А узнал я, что труд — это хлопок и шелк,Что декхан — это друг, а басмач — это волк,Что товарищ — ортак, что вредитель — кастам,И савыцки — яхши для янги Туркестан,И что братство трудящихся — это не бред,И синоним республики — джумхуриет…

Фергана — это прозвище целой долины,Имя главного города этой долины.

Это — фабрика гор, где б казался КазбекЛишь кустарным бугром от садовых мотык,Где себе на потребу ломает узбекБлагородный тургеневский русский язык.

Кстати, русский язык! — я ведь был педагогомТам, где пахнет безводьем, ослами, исламом,И довольно успешно соперничал с богомПеред выше уже упомянутым храмом.

Под неистовый благовест этого храма,В Высшем педагогическом институтеПолтораста узбеков учились упрямо,Рылись в книгах, докапываясь до сути.

И, когда мы по-русски спрягали глаголы,Лютый колокол рявкал в злокозненной гамме,Бог врывался в аудиторию школы,Бил по кафедре медными кулаками. —

«Я, ты, он!..» — был отпор коллективного грома,«Бью, бьешь, бьет!.. рву, рвешь, рвет!» — отвечали десятки,И грамматика звон вытесняла из дома,С ним катилась по плацу в невидимой схватке…

Наконец надоело. В огромной палатке,По коврам и кошмам, заменяющим стулья,Мы расселись на корточках в пестром порядке,С беспорядочным шумом пчелиного улья.

День уже истекал, из чего вытекало,Что жара — за горами. Но будемте кратки,Как и те, что громили, под свист опахала,Исполкомские промахи и недостатки:

Придушив подвернувшегося скорпиона(Кстати, лучшее средство — настой из него же),Атаджан Ниазмет говорил упоенно,Что вода нам нужна, но учеба — дороже.

И что, если мулла с христианской мечетиНас глушит, барабаня по медным нагорам,Надо звон запретить, и приказ о запретеДолжен быть как поливка — ударным и скорым.

А о том, что цветет революция ярко,И по линии женщины — даже ярчайше,Возмущаясь молящейся в церкви дикаркой,Говорила студентка Юлдашева Айша,

Двадцатипятикосая (расовый признак)И немного раскосая (местный обычай),Знаменитая пляской на свадьбах и тризнах,Гюль-райхан, или роза, в стремнине арычьей.

Фаткуллу Раахимджана кусали москиты,От которых защиты я, кстати, не знаю,Но слова его были не столько сердиты,Сколько смежны со словом «недоумеваю»:

Он провел параллель между ныне и преждеИ прибавил, что храм — разновидность нарыва,Что, поставленный в память о тюрке-невежде,Он, как памятник, должен стоять молчаливо…

После митинга пели о хлопковой ватеИ грядущем с машинами западном брате,Долго пели про то, как на главном постуЗдесь поставили воду и вату-пахту.

Эта песня ревела пустынным зверьем,Шелестела песком и валютным сырьем,Колыхалась, как дышло шатровой арбы,Как ишачьи тюки и верблюжьи горбы,И, шурша, точно шелком расшитая ткань,Глубочайшими га раздирала гортань.

В нежный пух разбивая и в глинистый прахТеатральные бредни про птицу-мечту,Воплощенная в Шахимарданских горах,Натуральною трелью в мелодию туВременами вливалась и Ваша, хьолинг,Ваша Синяя птица, поэт Метерлинк!

Здесь фантазия Ваша по клеткам поетИ на ветках сидит и роняет помет.

………………………………………………..Проезжая барханным простором Аральским,С багровеющим в памяти Туркестаном,Я смотрел на орлов с их лицом генеральскимИ на сизоворонок с их задом-султаном.

Золотые изведав полупустыни,Облиняв и оперившись в хлопковой нови,Мы огромными птицами стали отныне,Перелетными птицами русских зимовий.

Да, как птицы, прожженные хмелем чужбины,Будем тамошний ветер ловить мы покуда,Но вернемся к верблюдам на жесткие спины,Но отведаем перцем горящие блюда!

9 марта 1931

План[121]

…мы, сторонники слияния в будущем национальных культур в одну общую (и по форме и по содержанию) культуру, с одним общим языком, являемся вместе с тем сторонниками расцвета национальных культур в данный момент, в период диктатуры пролетариата.

И.В. Сталин

Политический отчет ЦК ВКП (б) на XVI съезде

А имела Новая башня двадцать окон. И делилось каждое окно на пять окошек. А каждая их пятерка представляла собою неповторимую комбинацию. И вставленные в них стеклышки имели сто различных оттенков. Пятьдесят из них были мужские, а другие пятьдесят — женские. Художник был один, и все окна сливались в одну систему. А порядку ее порядка самой природой был поставлен строгий предел.