Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Положение дел было тем тяжелее, тем невыносимее, что никто не мог указать причины беспокойства. Между зловещими признаками были два, которые ясно указывали, что действительно что-то угрожает. Прежде всего, в городах и селениях появилось неслыханное количество нищих гусляров, а в числе их множество никому не известных личностей, очевидно, только переодетых нищими. Они, проникая всюду, таинственно предрекали, что день суда и гнева Божия приближается. Во-вторых, низовцы начали пить напропалую. Последний признак был опаснее первого. Сечь, заключенная в тесных границах, не могла прокормить всего своего населения, экспедиции и походы предпринимались не каждый день, степи не давали хлеба казакам, и ют множество низовцев из года в год, в особенности в мирные времена, разбредались по городам и весям. Ими была переполнена не только Украина, но и Русь. Одни поступали на службу к магнатам, другие торговали на дорогах водкою, третьи занимались ремеслами в городах и селениях. В каждом почти селе вдали от других стояла хата запорожца. У многих было семейство и свое хозяйство. Запорожец, человек, прошедший огонь и воду, был истинной находкой в деревне. Никто лучше его не подкует лошадь, не сделает колеса; он и за пчелами умеет ухаживать, и рыбу ловить, и зверей бить. Казак все умеет делать, начиная от постройки дома до починки седла. Однако эти поселенцы не везде вели себя спокойно, да, впрочем, и время-то тогда было беспокойное. Кто хотел отомстить за обиду, напасть на соседа, тому стоило только крикнуть, и сотни молодцов слетались, как вороны на падаль. Их услугами пользовались и шляхта, магнаты, а когда помощи их никто не требовал, казаки тихо сидели в своих домах, работая не покладая рук и в поте лица зарабатывая свой хлеб.

Так продолжалось год, два, Но вдруг приходила весть о большой войне или нападении какого-нибудь атамана на татар, на "ляхов", на польских панов в Валахии — и сразу все эти кузнецы, пасечники, колесники бросали свои мирные занятия и прежде всего начинали пить насмерть по всем украинским шинкам. Пропив все, пили в долг, "не на то, что есть, на то, что будет". Будущая добыча должна была покрыть издержки теперешнего пьянства.

Явление это повторялось с такой регулярностью, что опытные люди всегда говаривали в таких случаях: "Ого! Шинки ломятся от низовцев — на Украине что-то готовится!"

И старосты усиливали гарнизоны в замках, бдительно присматриваясь к окружающему, магнаты стягивали свои отряды, шляхта высылала своих жен и детей в города.

В эту весну казаки начали пить, как никогда, кутить, бросать на ветер все свое заработанное добро, и это не в одном повете, не в одном воеводстве, но во всей широкой Руси.

Действительно, что-то готовилось на самом деле, хотя сами низовцы не знали, что именно. Говорили о Хмельницком, о его бегстве в Сечь, о массе казаков, последовавших за ним из Черкасс, Богуслава, Корсуня и других городов, но вместе с тем говорили и другое. Несколько лет ходили слухи о великой войне с неверными; король хотел этой войны, чтобы дать возможность поживиться своим добрым казакам, да ляхи не хотели, а теперь всё эти слухи и предположения перепутались между собой и породили всеобщее беспокойство и ожидание чего-то необычайного.

Беспокойство это проникло и в лубенские стены. Дальше уже нельзя было закрывать глаза на все тревожные признаки, да не таково было и намерение князя Еремии. В его владениях беспокойство еще не перешло в брожение, — страх держал всех в границах, — но вскоре из Украины начали долетать слухи, что тут и там казачество начинает сопротивляться шляхте, режет евреев, хочет силою войти в состав реестра для войны с неверными и что число беглецов в Сечь увеличивается.

Князь разослал гонцов: к пану Краковскому, к пану Калиновскому, к Лободе в Переяславль, а сам стягивал войско из паланок и стада из степей. В это время подоспели успокоительные известия. Пан великий гетман, сообщая все, что знал о Хмельницком, не предполагал, чтоб это могло послужить причиной какому-нибудь волнению; пан полевой гетман писал: "Различный сброд всегда, как рой пчел, шумит весною". Один старый хорунжий, Зацвилиховский, прислал письмо, заклинающее князя ни к чему не относиться легкомысленно, что великая гроза идет со стороны Диких Полей. О Хмельницком он сообщил, что тот из Сечи поскакал в Крым просить о помощи хана. "Мне доносят мои друзья из Сечи, — писал он, — что туда кошевые созывают войска из всех мест, никому не говоря, зачем это делается. Думаю я, что буря эта разразится над нашими головами, а если еще и татары окажут свою помощь, дай Бог, чтоб уцелели все Русские земли…"

Князь верил Зацвилиховскому более, нежели самим гетманам; он знал, что старый хорунжий лучше всех знаком с казаками и их тактикою. Князь постановил стянуть как можно более войска и одновременно с этим допытаться до истины.

Однажды утром он приказал позвать пана Быховца, поручика валашской хоругви.

— Вы поедете в качестве моего посла в Сечь, — сказал он, — к пану кошевому атаману и отдадите ему это письмо с моею печатью. Но, чтоб вы знали, чего держаться, я скажу вам: письмо это только предлог, а весь успех посольства зависит от вашего уменья. Нужно ко всему присматриваться, узнать, что там делается, сколько войска созвали и сколько созовут еще. В особенности поручаю вам разузнать всю правду о Хмельницком, действительно ли он поехал в Крым просить татар о помощи. — Вы понимаете меня?

— Ясно, как на ладони.

— Вы поедете на Чигирин; на отдых вам полагается не больше, как одна ночь. Прибывши, вы отправитесь к хорунжему Зацвилиховскому, чтоб он снабдил вас письмами к своим друзьям в Сечи; письма эти вы отдадите им секретно. Из Чигирина вы поедете водою до Кулака, поклонитесь от меня пану Гродзицкому и вручите ему это письмо. Они вас переправят через пороги. В Сечи долго не загащивайтесь: смотрите, слушайте и возвращайтесь, если живы останетесь, потому что дело нешуточное.

— Я не пожалею крови моей. Сколько людей взять мне?

— Возьмите сорок человек. Выедете отсюда вечером, а перед вечером придете еще за инструкциями. Я даю вам важнейшее поручение.

Пан Быховец вышел в полном восторге; в соседней комнате находился Скшетуский и еще несколько офицеров из артиллерии.

— Ну что? — спросили его.

— Сегодня еду.

— Куда, куда?

— В Чигирин, а потом дальше.

— Пойдем-ка со мной, — сказал Скшетуский и увел его в свою квартиру. — Послушай, друг, — заговорил он, — проси, что хочешь, хоть коня моего турецкого, — все отдам, ничего не пожалею, только уступи мне поручение князя. Моя душа так и рвется в ту сторону. Хочешь денег — возьми деньги. Славы тебе это не принесет, потому что если война где прежде и вспыхнет, то, конечно, здесь, а погибнуть можешь. Кроме того, я знаю, что тебе Ануся нравится. Если ты поедешь, то, клянусь, я ей вскружу тут голову.

Последний аргумент более всего подействовал на пана Быховца, хотя еще и не вполне убедил его. Что скажет князь, не прогневается ли? Подобное поручение — знак особого доверия князя.

Скшетуский выслушал все возражения, пошел к князю и приказал пажу доложить о себе.

Паж скоро возвратился с дозволением князя принять пана Скшетуского.

Сердце нашего наместника дрогнуло из опасения услышать короткое "Нет!". Тогда прощай все надежды!

— Что вы скажете? — спросил князь. Скшетуский упал перед ним на колени.

— О, милостивый князь! Я пришел умолять вас поручить мне экспедицию в Сечь. Быховец, может быть, уступил бы ее мне — он мой приятель, — да боится немилости вашего сиятельства.

— Клянусь Богом, — воскликнул князь, — я никого бы кроме вас и не послал, если б не думал, что вы неохотно примете мое поручение, так как недавно вернулись из дальнего путешествия.

— Я готов охотно, хоть каждый день, ездить в ту сторону. Князь пытливо и долго глядел на него своими черными глазами.

— Что такое у вас там? — спросил он, наконец.

Наместник стоял, как преступник, под проницательным взором князя.

— Я вижу, — сказал он, — что должен открыть вам всю правду; пред вами ничто не может остаться тайным. Не знаю только, заслужу ли одобрение вашего сиятельства.

И он начал рассказывать, как познакомился с дочерью князя Василия, как полюбил ее и как жаждет увидать ее теперь, а потом, на обратном пути из Сечи, перевезти ее в Лубны, чтобы обезопасить ее от последствий казацких волнений и настойчивого ухаживания Богуна. Он только умолчал о проделках старой княгини, потому что был связан словом. Князь, не прерывая, выслушал его.

— Я бы и так позволил вам ехать и людей бы дал, — сказал он, — но если здесь замешаны ваши личные интересы, то я даю свое позволение с особым удовольствием.

Князь ударил в ладоши и приказал пажу позвать пана Быховца.

Наместник радостно поцеловал руку князя, тот обнял его и приказал быть спокойным. Он любил Скшетуского как храброго солдата и офицера, на которого можно во всем положиться. Кроме того, они были крепко связаны тем чувством, которое подчиненного заставляет всею душою любить и уважать своего начальника, а последнего ценить подобного подчиненного. Около князя вращалось немало придворных, служащих исключительно для собственной выгоды, но зоркий взгляд Еремии ясно видел все окружающее. Он знал, что душа Скшетуского чиста, как слеза, ценил его и был благодарен за преданность.