Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Какая-то непроницаемая таинственная мгла скрывала от взоров людей эту хищническую днепровскую республику. О ней говорили чудеса, и Скшетускому собственными глазами хотелось видеть, много ли правды в том, что говорят.

За свою жизнь он и не думал опасаться. Посла все уважают, в особенности от князя Еремии.

Так размышлял он, выглядывая из своего окна на рынок. Вдруг ему показалось, что две знакомые фигуры промелькнули мимо, направляясь в Дзвонецкий угол, к таверне валаха Допула.

Он присмотрелся внимательно: это были паны Заглоба и Богун.

Они шли под руку и вскоре скрылись в дверях, над которыми торчала веха, обозначавшая присутствие винного погреба и таверны.

Наместника удивило не столько присутствие Богуна в Чигирине, сколько его дружба с паном Заглобой.

— Эй, Жендзян! — крикнул он. Мальчик поспешил на зов.

— Слушай, Жендзян. Пойдешь в таверну, вон туда… Там ты найдешь старого шляхтича со шрамом на лбу и скажешь ему, что кто-то хочет сейчас же видеть его по важному делу. А если он будет спрашивать кто, не говори.

Жендзян исчез и вскоре возвратился, ведя за собой пана Заглобу.

— Добрый день! — приветствовал его Скшетуский. — Узнали меня?

— Узнать ли вас? Пусть меня татары на сало перетопят и наделают свечей в мечеть, если я забыл вас. Ведь это вы несколько месяцев тому назад у Допула вышибли двери Чаплинским, и это мне доставило такое удовольствие, какого я не испытывал со времени своего освобождения из стамбульской тюрьмы. А что поделывает пан Повсинога герба Сорвиштаны вместе с своим целомудрием и мечом? По-прежнему ли воробьи отдыхают у него на макушке, принимая его за высохшую осину?

— Пан Подбипента здоров и кланяется вам.

— Он очень богатый, но вместе с тем страшно глупый шляхтич. Если он срубит три головы такие, как у него, то мозга в них будет ровно столько же, сколько меда в пустой бутылке. Уф! Жара какая, вся глотка пересохла!

— У меня есть тройняк и, кажется, недурной. Вы не откажетесь?

— Только дурак отказывается, когда умный просит. Мне цирюльник посоветовал пить мед, чтобы меланхолию от головы оттягивало. Тяжкие времена наступают для шляхты: dies irae et calamitatis [24]. Чаплинский умирает от страха и к Допулу не ходит, потому что там пьют казацкие старшины. Я один пренебрегаю всеми опасностями и делю компанию с этими полковниками, хотя от них дегтем попахивает. Добрый мед! Откуда?

— Из Лубен. А много здесь старшин?

— Кого тут нет? Федор Ладболис здесь, старый Филипп Дзедзяла здесь, Даниэль Нечай здесь, а с ними и сокровище ихнее, Богун, который стал моим приятелем с той поры, как я перепил его. Все они теперь киснут в Чигирине и вынюхивают, куда им податься, потому что еще не смеют открыто перейти на сторону Хмельницкого. А если не перейдут, то это мне заслуга.

— Не понимаю вас.

— Очень просто. Во время кутежей я всегда склоняю их на сторону республики. Если король не назначит меня старостой, то знайте, пан Скшетуский, что республика не больно ценит и награждает своих подданных за доблестные деяния, так что лучше откармливать кур, чем рисковать своею головою pro publico bono [25]! Да!

— Вы лучше рисковали бы головой, сражаясь с врагами республики, а вы только пьянствуете с ними да попусту тратите на кутежи свои деньги.

— Я трачу? Да за кого вы меня принимаете? Мало того, что я связываюсь с мужиками, мне еще и деньги платить за них? Я считаю за великое благодеяние, что позволяю им платить за себя.

— А Богун? Что он тут поделывает?

— Он? Прислушивается, как и все другие, чем пахнет со стороны Сечи. Он любимец всех казаков. Они его чуть не на руках носят, потому что переяславский полк за ним, а не за Лободою пойдет. А кто знает, на чью сторону станут реестровые Кисеговского? Богун всегда был с низовцами, когда нужно идти на турка или татарина, а теперь сильно колеблется. Он мне проговорился под пьяную руку, что влюблен в шляхтянку и хочет жениться на ней… ну, ему и недосуг накануне брака брататься с мужиками. Эка, какой славный мед!

— Да вы выпейте еще.

— Выпью, выпью. У Допула такого нет.

— Вы не спрашивали, как зовут невесту Богуна?

— Пан Скшетуский, на кой черт мне знать ее фамилию? Знаю только, что как только она наставит рога Богуну, то будет называться женой быка.

Наместник еле сдержался, чтобы не ударить пана Заглобу, а тот все продолжал болтать, не обращая ни на что внимания.

— В свое время я тоже никому спуску не давал. Если б порассказать, за что я подвергся пытке в Галате! Видите дыру на моем лбу? Это проклятые евнухи в серале тамошнего паши меня поймали.

— Вы говорили раньше что-то о разбойничьей пуле?

— Я говорил — разбойники? Я отлично выразился! Все турки разбойники, убей меня Бог!

Пан Заглоба еще долго распространялся бы на эту тему, если бы двери не отворились и в комнату не вошел Зацвилиховский.

— Ну, пан наместник, — сказал старый хорунжий, — лодки готовы, проводники люди верные; можете ехать хоть сейчас. А вот и письмо.

— Так прикажите всем идти на берег.

— А вы куда едете? — поинтересовался пан Затлоба.

— В Кудак.

— Ох, горячо вам там будет!

Но наместник не слыхал уже этих слов. Он торопливо вышел на двор, где все его люди и лошади уже стояли готовые к дороге.

— На коней и к берегу! — скомандовал пан Скшетуский. — Коней поставить на лодки и ждать моего прибытия!

А в это время Зацвилиховский допрашивал пана Заглобу.

— Говорят, что вы теперь дружите с казацкими полковниками?

— Pro publico bono, пан хорунжий.

— Я отлично вижу, что вы человек неглупый и очень остроумный. Остроумия у вас гораздо больше, чем чести. Вот и теперь вы заискиваете перед казаками, чтоб ничего не потерять, если они останутся победителями.

— Хотя бы и так! Испытав все прелести турецких истязаний, я вовсе не имею охоты испытывать того же от казаков… Два таких гриба любой борщ испортят. А что касается моей чести, то я лучше буду молчать. Пусть другие говорят что угодно. Истина всегда всплывает наверх, как масло всплывает поверх воды.

В комнату вошел Скшетуский.

— Солдаты готовы, — сказал он.

Зацвилиховский налил кубок.

— Счастливого пути!

— И благополучного возвращения! — прибавил пан Заглоба.

— Любопытный край вы увидите, — продолжал далее Зацвилиховский. — Пану Гродзицкому в Кудаке передайте мой поклон. Вот это солдат! Живет на конце света, далеко от гетманских очей, а порядок у него такой, что дай Бог такого в республике. Я хорошо знаю Кудак и пороги. В прежнее время частенько приходилось езжать туда… а теперь сердце защемит, когда подумаешь, что все это прошло, миновало…

Он опустил свою седую голову и задумался. Водворилось глубокое молчание. Со двора доносился топот конских ног то отряд пана Скшетуского съезжал со двора.

— Господи ты Боже мой! — вновь очнулся Зацвилиховский. — И тогда жилось неспокойно, но не так, как теперь. Вот хоть бы под Хотином, двадцать семь лет тому назад! Когда гусары под начальством Любомирского атаковали янычар, казаки рвались из своего окопа, бросали шапки кверху и кричали Сагайдачному так, что земля дрожала: "Пусти нас умирать с ляхами!". А теперь? Теперь Низ, оплот христианства, пускает татар в границы республики, чтобы броситься на них, когда они будут возвращаться с добычей. Да что я говорю! Теперь Хмельницкий прямо вступает в союз с татарами, чтобы вместе резать христиан…

— Выпьем же с горя! — перебил Заглоба. — Вот так тройняк!

— Лучше умереть, чем быть свидетелем братоубийственной войны, — продолжал старый хорунжий. — Хотят кровью смыть свою обиду, но братская кровь — не кровь искупления. Кто на Низу? Русины. А в войске князя Еремии, в полках магнатов кто? Русины же. А мало их в обозе коронном? А я сам кто таков? Эх, бедная Украина! Неверные крымцы наденут тебе веревку на шею, и будешь ты грести на турецких галерах!

— Не пророчьте так, пан хорунжий, — воскликнул Скшетуский, — и так плакать хочется. Может быть, нам вновь засветит ясное солнышко.

Но солнышко теперь заходило и красноватыми лучами освещало белую голову Зацвилиховского.

В городе звонили к вечерне.

Наши друзья вышли из комнаты. Пан Скшетуский отправился в костел, пан Зацвилиховский в церковь, а пан Заглоба к Допулу в Дзвонецкий угол.

Было уже темно, когда они сошлись вновь у Тягмидакой пристани. Люди пана Скшетуского сидели уже в байдаках; гребцы еще вносили в лодки пожитки. С реки дул холодный ветер, и ночь не обещала быть погожею. Около костра, разложенного на берегу, река отсвечивала кровавым отблеском и, казалось, со страшною скоростью стремилась куда-то в неведанную, темную даль.

— Ну, счастливой дороги! — сказал хорунжий, дружески пожимая руку Скшетуского. — Смотрите, берегитесь!