Мед и лед - Поль Констан

— Не знаю, что я сделала, — говорила нам Марта. — Конечно, я была очень довольна, что они уехали. Они так мало побыли у меня, что мне еще долго казалось, будто это было видение, что они не женились, а если он и женился, то на студентке, которая училась на журналиста, адвоката и в будущем помогла бы сделать ему карьеру. Потом я успокаивала себя тем, что это просто переходный период, что Дженет заменит ему мать, наставит на верный путь, воспитает вместе со своим сыном намного лучше, чем это делала я.

Марта, хорошо зная, что такое постоянная нищета, ожесточающая черты лица и заставляющая говорить фальшивым тоном, с чрезмерной теплотой или горечью в голосе, мучилась угрызениями совести по отношению к Дженет. Приняв ее, она не дала бы ей испытать все те унижения, которые пережила сама, когда Дэвид был еще ребенком, от хозяев квартир, чиновников, учителей, организаций социальной помощи, агентов социального страхования. Она искренне сожалела о своей холодности вплоть до развода, когда Дженет, бессердечная и мстительная, обвинила Дэвида в дурном обращении. Она утверждала, что ее сыну глубоко повредило общение с этим жестоким и неуравновешенным отчимом.

И с таким же коварным и злобным лицом, с ликующими искорками во взгляде она предстала перед судом. Судья хотел знать, была ли она когда-либо жертвой насилия. И она предъявила медицинское заключение о телесных повреждениях. Врач засвидетельствовал гематомы на лице, участки на голове без волосяного покрова, следы удушения на шее, ушибы грудной клетки.

— Вы можете объяснить, как это произошло?

— Мы занимались сексом. Дэвид был слишком жесток, и я попросила его прекратить. Он словно с ума сошел, надавил коленом на мою грудь, пытался меня задушить. Мне удалось вырваться. Он меня догнал. Схватил за шею и стал бить головой о стену. Мой сын плакал. К счастью, прибежали соседи и стали ломиться в дверь. Он остановился, я смогла убежать. Меня отвели в полицию, врач меня осмотрел и составил протокол.

— Вы слышали, — снова заговорил прокурор Бенбоу, обращаясь к присяжным. — Это точное описание сцены, приведшей жертву к гибели. Дженет Ли спаслась от смерти благодаря вмешательству соседей. А вот в случае с Кэндис дверь не открылась, Дэвид Деннис запер ее на два оборота ключа, и она не смогла убежать. Если бы не соседи, на месте жертвы была бы Дженет Ли, мертвая и изуродованная.

Флойд даже не посчитал нужным вмешаться и отказался от перекрестного допроса, в котором выяснилось бы, что после этой, так называемой кошмарной сцены Дженет снова вернулась к Дэвиду.

— А что вы хотите, чтобы я сделал? — ответил он на упреки Дэвида. — Продолжил бы обсуждать это безобразие? Вы полагаете, что всем еще недостаточно криков, избиений, секса? Вы видели реакцию присяжных каждый раз, когда речь заходит о теле? Вы видели лицо судьи Эдварда, когда начинают говорить о сексе? Что еще могла бы рассказать эта женщина? Что вы ее насиловали? Вы что, хотите, чтобы присяжные заседатели после всех разговоров об избиении, ранах, удушении и прочего еще раз услышали об изнасиловании?

23

Дэвид был жесток. Он часто взрывался и не всегда умел сдержаться. Его словно подмывала волна гнева, а потом он снова становился спокойным. Это то, что Марта видела дома. На людях же он был приятен, общителен, весел. Она была счастлива, что никому не рассказала, как однажды, когда ему было двенадцать лет, он пытался ее задушить. Это случилось во время Пасхальной недели, в тот самый год, когда он написал «Мужество и гражданская доблесть». Он не смог поехать в лагерь и поэтому проводил дни перед телевизором.

Когда она вернулась, свет в доме не горел, но телевизор был еще теплым. Она сказала: «Я знаю, что ты тут, выходи». Он напал на нее сзади, обхватил рукой горло и повалил на пол. Она вначале подумала, что это игра. «Молодец, настоящий боец, раз поймал меня!» Но он не ослабил хватки, и вот она уже изо всех сил боролась с собственным сыном. К счастью, он был еще совсем ребенком и она сумела освободиться и зажечь свет. Он действительно надел камуфляжный мундир американского солдата, разрисовал лицо черным обувным кремом, а на голову повязал бандану.

Она спросила себя, нужно ли ей сообщить об этом психологу и не поможет ли эта история отправить Дэвида в лагерь, если она покажет всем, на какие крайности толкает детей одиночество. Но интуитивное чувство опасности помешало ей рассказать об этой сцене даже собственной матери, которая любила солдатские истории и без труда развеяла бы драматизм ситуации. Инцидент остался между ними, словно затаенная угроза. Она так и не узнала, что в тот день творилось в голове ее сына. Когда Дженет Ли начала давать показания, Марта вдруг вспомнила свое падение, синяки на шее, удушье и неожиданно сильную руку, сдавившую ей горло. А сегодняшние обстоятельства — скорбящая женщина, настороженные присяжные, излагаемые факты — придавали той детской истории угрожающие масштабы.

— Никто об этом не знает: ни психолог, ни социальный работник, ни даже моя мать, да она уже умерла, — так Марта поведала нам свою тайну.

Возможно, Дэвид ее ненавидел, а из-за нее ненавидел и всех женщин? Она чувствовала, что была для него плохой матерью, плохой, потому что не дала ему отца, плохой, потому что много требовала, но и много позволяла. Свои высокие требования она не могла подкрепить материально. Она мечтала, чтобы он получил образование, но не сэкономила достаточно денег, чтобы оплатить учебу. Он разрывался между несколькими работами, которые позволяли ему лишь нормально существовать, но отбирали время на учебу и не давали возможности инвестировать в собственное будущее. Будучи предприимчивым, он бы мог стать шефом отдела, менеджером ресторана, директором сети магазинов. Именно такую карьеру он себе прочил, а не те профессии, о которых мечтала его мать: адвокат, врач, инженер. Бедный красавчик-Дэвид! Красавчик-Дэвид, каким он был в глазах матери и бабушки, которая всегда спрашивала у него с любопытным и довольным видом: «Ну, что ты для нас сегодня сочинил?» И он, польщенный, рассказывал очередную историю. Дэвид — герой, он всегда был у них на первом месте, а все остальное — потом.

Он постоянно повторял, что силен, хорош, умнее других. Возможно, он жестоко страдал от комплекса неполноценности. Пока была жива бабушка, она была гарантом его будущего: «Этот мальчик далеко пойдет, так же далеко, как его дед. Он настоящий потомок солдата, смелый, с горящими глазами. Не так уж много таких мальчишек, как он». И мальчишка мурлыкал от счастья. Теперь же Марту переполняли печаль, вина, сомнения, она требовала, чтобы ее осудили, покарали за все то зло, которое она ему принесла…

Мы втроем сидели в кафетерии и ели ужин: мучнистый суп, омлет. У бара какой-то рыбак рассказывал хозяину заведения о своем улове, который он оставил откормленным птицам. По телевизору показывали носорога, сбежавшего из зоопарка. Теперь его пытались поймать. Взволнованная Марта с отвращением смотрела то на экран, то вправо-влево, пока ее глаза не остановились на старой суке-боксере, улегшейся у бара, с тощим животом и обвислыми сосками.

— Мне нужно было иметь собак, мне нужно было рожать собак. Женщина должна выбирать, кого ей рожать, и я хотела бы чувствовать, что из меня выходят эти маленькие, гладкие, круглые тельца, не способные ранить.

Она говорила это, прикрывая рукой рот, чтобы приглушить свое горе, которое ей принесло рождение Дэвида с его угловатым телом и крепкой умной головой. Потревоженная сука подняла на нее свои блестящие глаза.

— Как тебе повезло, — сказала она ей. Сука, почувствовав смутную угрозу, зарычала. — Да, лучше бы женщины могли рожать собак, кошек, растения…

О-ля-ля! Самое время запереться в клетке с бонобо. Завтра я займусь этим, позвоню доктору Лестер и попрошу ее в срочном порядке принять Марту на работу — пусть чистит яблоки или подсчитывает M&M's.

Я избегала смотреть на Марту. Мой взгляд перебегал с собаки на Розарио, завороженную передачей про носорога, несшегося по пустынным улицам города, на рыбака, который пил за барной стойкой, натянув кепку на уши. Все что угодно, лишь бы не видеть печали Марты, ее непреодолимой боли, которую нужно было усыпить, как носорога, которого уже окружали полицейские.

Марта извинялась, что не может сдерживать слезы. Слезы сами наворачивались на глаза, переполняли их, сковывали ее волю. Как-то она спросила у врача, лечившего ее давление, можно ли удалить слезные железы, чтобы лицо стало словно деревянным. Он прописал ей транквилизаторы: «У них такой же эффект, у вас будет деревянное лицо, а еще вы не будете ничего чувствовать и забудете обо всем на свете».

Но пока Дэвид был жив, она тоже хотела жить, чувствовать, вспоминать, жить за себя и за него. Жить за двоих, как беременная женщина, которая ест за двоих. Помнить, обличать.