Мед и лед - Поль Констан

Поль Констан

Мед и лед

Посвящается Матильде

Большинство персонажей названо в честь ураганов.

Ураган «Деннис» опустошил Северную Калифорнию и Вирджинию.

~~~

И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: «Дщери Иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!»

— Знаю я таких, как ты, — сказала женщина. — Добродетельные особы. Слишком хороши, чтобы иметь что-то общее с простыми людьми. Катаетесь по вечерам с мальчишками, но пусть вам только попадется мужчина…

1

Только я начала описывать женщину, которая красит перед зеркалом глаза, собираясь идти смотреть казнь, как судья Эдвард прервал меня:

— Да ведь это же Дама в черном!

Она прославилась на всю Вирджинию своим фанатичным любопытством к смертникам, своими бурными романами и умопомрачительными уловками, к которым она прибегала, чтобы попадать на казни.

— Увидал тень Дамы в черном — кровь заледенела в жилах, — с улыбкой произнес судья Эдвард. — Местная поговорка!

У героини моей книги пока нет имени. Она еще не одета. На ней лишь лифчик, а сверху — нейлоновая комбинашка. Она уже не делает макияж нагишом — не тот возраст! Занимаясь лицом, она не хочет видеть в зеркале свое раздавшееся тело. Она накладывает на веки тени кричащего, почти электрического синего цвета. Подводит глаза, готовясь поймать последний взгляд смертника. Взгляд, который угаснет в центре ее зрачка, посреди карей радужки, в глубине белка, под веком, густо накрашенным синими тенями.

— Интересуетесь смертной казнью? — спросил судья Эдвард.

Скорее, мне интересны глаза, которые подводит эта женщина перед тем, как отправиться смотреть казнь. Двадцать два ноль-ноль, парадный вход, при себе иметь приглашение и документы, удостоверяющие личность. Явиться желательно за час до начала. Вся моя задумка — пока всего лишь этот зрачок, это накрашенное лицо уже немолодой дамы, совершающей свой ритуал в комнатенке мотеля. Она достала платье из прозрачного пластикового чехла и расстелила на постели. Видимо, она наденет его в последний момент, чтобы не испачкать ворот пудрой.

Я спросила судью Эдварда, возможно ли, чтобы в самый последний момент, за мгновение до укола, женщина прижалась лицом к стеклу зрительного зала и смертник вдруг ее увидал. Судья считал, что вряд ли. Зал в тюрьме «Гринливз» оборудован непрозрачными стеклами, между зрителями и стеклом находится парапет, да и сиденья привинчены к полу.

А профессор Филипп добавил, мол, за полчаса, что длится казнь, зрители погружаются в такое оцепенение, что боятся шелохнуться.

— Их лица каменеют, хмурятся, напрягаются. Они как бы имитируют смерть. Зрители дышат так тихо, словно и не дышат вовсе. Большая часть закрывает глаза или, по крайней мере, опускает взгляд. Все молчат. Обычно «официальные свидетели» и те, кто на самом деле присутствует на казни — разные люди. Те, кто это увидел, молча смываются от греха подальше. Но бывает, кто-то кричит, плачет или молится.

Судья Эдвард сказал, что мне стоило бы это увидеть, и спросил, хочу ли я поприсутствовать на казни.

— По крайней мере, наведайтесь хотя бы в «Гринливз». Как же вы будете писать книгу, не увидав настоящей обстановки, реальных персонажей, не побеседовав с настоящим смертником? Вам нужно навестить Дэвида Денниса — его как раз собираются казнить в конце месяца. С ним вы узнаете о смертной казни больше, чем со всеми нами вместе взятыми и с целой библиотекой криминалистики впридачу.

Так я впервые услыхала о Дэвиде Деннисе, который уже девять лет ожидал казни в камере смертников в «Гринливзе». В тот раз, в доме судьи Эдварда, в разгар приема, организованного университетом Роузбада в честь моего вступления в должность преподавателя, мне описали его как преступника-обольстителя, любящего подискутировать о смертной казни и делающего это талантливо. Ему польстит, если к нему наведается писательница.

Дэвид Деннис вызывал здесь живой интерес. Очень скоро разговор переключился на него. Профессор Филипп и судья Эдвард, увлекшись этой темой, не отходили от меня ни на шаг. Трое или четверо гостей присоединились к нашей группе. Казалось, Дэвид Деннис для них — герой некоей грязной истории, касавшейся их непосредственно.

Я уже осознавала, что придуманный персонаж — женщина, красящая веки этой нелепой синей тушью — не имела никаких шансов в сравнении с этим исключительно реальным, хотя для меня пока и не очень, Дэвидом Деннисом. Гримирующаяся женщина блекла в моем воображении перед Дэвидом Деннисом, как слабый огонек меркнет в свете большого костра. И все мои попытки не интересоваться существованием Дэвида Денниса, мои тщетные намерения не задавать вопросов о природе его преступления терпели крах перед его очевидной реальностью. Этой четкой картине я могла противопоставить лишь схематический набросок женщины, которая еще не существовала и, возможно, стала бы для меня реальной лишь после завершения книги, когда кто-нибудь из читателей воскликнул бы: «Я ее знаю!»

Вокруг нас собралась толпа. Я узнала ректора университета, с которым уже встречалась в его офисе, и двух специалистов по уголовному праву — уполномоченных адвокатов университета Роузбада. Они спросили, с какой стати я интересуюсь смертной казнью. Судья Эдвард ответил за меня: мол, я пишу о ней роман.

— Но почему вы выбрали именно Америку? — спросил ректор.

Наверное, он хотел сказать: почему именно Роузбад? Думаю даже, он хотел предложить мне не затрагивать эту тему со студентками на занятиях, сконцентрироваться на более «легких» темах и («ну вы же понимаете!») не будить воспоминаний о кошмаре, который все здесь пытались забыть.

Я поторопилась с ответом, еще не осознав намеков, кроющихся в вопросе ректора. Это был даже не вопрос — скорее, предостережение. Но я с победоносным видом выпалила ответ, который держала наготове с тех пор, как приехала в США: мол, в мире не так много цивилизованных государств, где еще существует смертная казнь, поэтому выбор у меня был небольшой. Он потрясенно замолчал, а я разъяснила, что темой моей книги будет не столько смертная казнь, сколько судьбы женщин, близких смертникам — женщин с Голгофы. У меня перед глазами стояло лицо женщины, подводящей глаза перед тем, как идти смотреть смертную казнь, чтобы поймать последний взгляд осужденного.

Моя идея окружающим показалась странной, образ — тоже. Как я могла начинать не с истории, а с одного персонажа, даже нет — с детали персонажа?

— И что дальше? — спросил ректор.

— Не знаю.

В его глазах я прочла, что мой контракт пока не подписан, и он, чуть что, легко найдет завтра причину для его аннулирования.

Оба адвоката признали, что казни вызывают странный, часто нездоровый интерес. Нужно, мол, старательно отбирать зрителей, желающих попасть на казнь. Судья Эдвард сообщил им, что он уже рассказал мне о Даме в черном.

— Дама в черном! — весело воскликнули они.

И хором выпалили, обращаясь к ректору:

— Увидал тень Дамы в черном — кровь заледенела в жилах!

— В её жилах, — уточнил судья Эдвард.

Именно в этот момент я поняла, что потеряла женщину, подводящую глаза: ее уже чересчур измусолили, а я даже не успела придумать ей других черт, кроме этих синих теней (хотя их-то я видела отчетливо!). Так безымянная женщина уступила место Дэвиду Деннису за явным превосходством последнего — его имя, расплавленное, выкованное и отполированное частым упоминанием, звенело как колокол. Реальность неумолима, и я ничего не могла ей противопоставить. Или почти ничего.

2

Судья Эдвард понравился мне с первого взгляда. Он встретил нас, профессора Филиппа и меня, у въезда в Роузбад, чтобы провести к своему дивному стеклянному дому, где давал прием в мою честь. Он пришел за нами к воротам со своей молодой собакой-лабрадором на поводке. Этот эскорт позволил судье ознакомить меня с растительным многообразием штата Вирджиния, а также провести лишних пару минут с собакой в ответственный период дрессуры — поучить ее идти рядом, останавливаться, садиться. Мы тоже повиновались командам судьи и даже выучили их лучше, нежели собака, позволявшая себе некоторые вольности, тотчас же пресекаемые сухим щелчком по ошейнику.

Мы шли, останавливались, снова шли в такт коротким командам, а судья Эдвард представлял нам самое прекрасное, что есть в Америке — штат Вирджиния, Роузбад, стеклянный дом на лоне нетронутой природы, Юг во всей его красе. Он говорил нам названия растений, но не латинские, а те, что были даны им первыми поселенцами, движимыми энтузиазмом открытий, надеждами или воспоминаниями: имя любимой женщины, имя умершего ребенка — весь этот обычный и тем не менее странный словарь, который превращал Вирджинию в новый Эдем.