Мед и лед - Поль Констан

То, что я пробилась к Дэвиду на свидание, усиливало их подозрение, так как даже Хитер Хит не смогла этого добиться. Без согласия судьи Эдварда никто не мог повидаться с заключенным за три недели до казни. А я и не отрицала, что именно он выдал мне разрешение.

Розарио высказала предположение, что судья Эдвард, побуждая меня написать книгу о Дэвиде, хотел совершить последнюю подлость, открыв встречный огонь по разоблачениям Хитер Хит. Мы вернулись к исходной точке. Меня снова подозревали в нечестивых помыслах. Пытаясь внести в беседу немного ясности, я сообщила, что не вижу в поступке судьи Эдварда такого коварного намерения, что мой визит в «Гринливз» был результатом разговора, в котором я четко высказала свое мнение насчет смертной казни. И тут я вдруг вспомнила, что держу в руках пресловутый коричневый конверт с аккуратно сложенными судьей Эдвардом материалами дела.

10

Я осталась в тот вечер в Нэгс Хэд лишь потому, что уезжать назад было поздно. Недоверие Розарио и разочарование Марты казались окончательными и бесповоротными. Они ставили мне в вину то, как я попала на встречу — через Роузбад и судью Эдварда, — что делало меня представительницей вражеского лагеря. Они подозревали меня в том, что вместо того, чтобы разделить их последние усилия по спасению Дэвида, я хочу украсть его историю и, словно кукушка, пристроить в их гнезде свое детище — замысел романа, — чтобы они подкармливали его своими речами и поступками. В моих же глазах присутствие этих враждебно настроенных женщин портило идеальный образ Дэвида Денниса, отпечатавшийся в моей памяти. Он был намного лучше них, намного утонченнее, умнее! Они постоянно и безнадежно пытались его защищать, но этим лишь вредили ему.

Я устроилась в комнате, которую они для меня забронировали, между коридором, выходившим на паркинг, и балконом с видом на море. У меня были только сумка, паспорт, кредитная карточка и несколько долларов. На мне была одежда, которую я выбрала в это утро для прогулки по Роузбаду, а также купальник, накидка и сандалии для купания на пляже. Я приступила к ритуалу, который мне придется отныне совершать каждый вечер: стирать одежду в умывальнике, отжимать ее в полотенце и вешать сушиться у кондиционера.

Хор хриплых и пронизывающих криков разбудил меня. Я отодвинула штору и увидала не пляж, а сборище птиц устрашающих размеров, одеялом укрывших песок между мотелем и морем. Птицы жадно смотрели на наши балконы. Наружная застекленная дверь моих соседок приоткрылась, и чья-то рука стала бросать куски хлеба. Птицы подняли гвалт, отбирая на лету друг у друга добычу… Увидав эту оголтелую многотысячную свору, я вновь опустила штору. Стекло задребезжало от глухого шума, и я даже подумала, что оно вот-вот разлетится вдребезги.

Одна из чаек, охотившаяся за хлебом, залетела на балкон — размах ее крыльев мешал ей вновь взлететь. Она билась крыльями о стекло и испускала истошные крики, будоражившие других птиц, сидевших на парапете. Она защищалась от них своим большим желтым крючковатым клювом, клюя всех, кто к ней приближался, а ее крылья были распостерты как огромный веер. Блеклые зеленоватые глаза ее не мигали. Чтобы накрыть ее, не хватило бы полотенца, да и слишком тонким оно для этого было. Я схватила плед для ног, накрыла им ее и сгребла в охапку. Я не ожидала, что чайка может быть такой тяжелой. Я выронила ее и вновь накрыла пледом. В конце концов мне удалось поднять ее и вытолкать с балкона, бросив к сородичам, испускавшим гневные крики.

С соседнего балкона за мной наблюдала Розарио. Она была маленькой сухонькой женщиной с черными как смоль волосами и с глазами, почти такими же блеклыми, как у чаек. Она наблюдала за всей операцией без единого слова, даже не шелохнувшись. Должно быть, она заметила, как страшно мне было прикасаться к птице, которую она кормила всего пару минут назад. Одна мысль о том, чтобы дотронуться до перьев и, что хуже, погрузить пальцы в густой маслянистый пух ее змеевидной шеи, казалась мне тошнотворной. Розарио хорошо видела, что я не освободила чайку, а просто швырнула ее, и силы мне как раз придало отвращение.

— А вы смелая, — сказала она.

Это был знак, почти признание. Розарио была похожа на птицу. Сухонькая, нахохлившая, ни на минуту не умолкающая, уже не молодая женщина, с очень худыми, как я заметила позже, жилистыми ногами и шелушащейся кожей. Но в этот момент меня завораживало, скорее, то, что, несмотря на глаза, как у чайки, ее волосы напоминали смолистое оперение ворон, которые вились тут же, среди чаек, пытаясь урвать свою долю. Этот образ настолько засел у меня в голове, что я уже думала не о ней, а о воронах, которых можно встретить в любом уголке света как своеобразный символ живучести окружающего мира. В Северной Каролине вороны были очень крупными, мощными, с широкими крыльями.

За Розарио показалась Марта, и мое сердце забилось чаще. В ее чертах я больше не находила сходства с сыном, бросившегося мне в глаза накануне. При свете дня лица сына и матери казались разными, если не сказать чужими. Сходство пропало, исчезло, и теперь я обнаруживала его лишь временами, напрягая воображение, главным образом, тогда, когда Марта улыбалась, ибо Дэвид при встрече тоже улыбался. Мы стояли облокотившись, каждая на своем балконе, и разглядывали птиц. Розарио бросила им кусок круассана, чем спровоцировала еще одну неимоверную драку. Но тут проезжавший по пляжу внедорожник заставил чаек подняться на крыло. Рыболов воткнул удочки в песок. Мы смотрели на него в компании птиц, которые теперь толпились вокруг него в ожидании рыбы.

— He хотите ли чашечку кофе? — обратилась ко мне Марта, протягивая «mug» — большую американскую кружку. Это было знаком примирения.

Мы с Мартой стояли лицом к морю, пили кофе, но не переглядывались и не касались друг друга, точно так же, как накануне я беседовала через стекло с Дэвидом. «Contact или no contact?» — спросила меня последняя охранница после — надцатой двери и — надцатого досмотра. Уголком глаза я заметила отдельную комнату для переговоров, два ротанговых кресла по обе стороны низенького столика. «No contact», — ответила я со всей решимостью, на которую только была способна, и быстро направилась в противоположную от той комнаты сторону, где меня усадили в стеклянную кабинку. Я хотела защитить себя, остаться вне зоны досягаемости, ни в коем случае не касаться заключенного, чтобы потом легче было его забыть.

Я еще не знала, что, когда в кабинке напротив зажжется свет, когда туда войдет Дэвид Деннис, когда каждый из нас снимет трубку со своей стороны бронированного стекла, мы инстинктивно наклонимся друг к другу, словно для того, чтобы лучше слышать. Я не знала, что во время разговора мы будем находиться так близко, почти щека к щеке, плечо к плечу, разделенные только толщиной стекла. Я бы предпочла слышать его голос через стекло, нежели в телефонной трубке, делавшей его нереальным, словно долетавшим с другого конца земли, хотя я прекрасно видела, как слова совсем рядом слетают с его губ.

Я прислонилась к перегородке, разделявшей балконы, оказавшись бок о бок с Мартой. Уходя от Дэвида, я спросила его как друга, нуждавшегося в помощи и защите, что могу для него сделать, а вернее, чего ему больше всего не хватает за этим бронированным стеклом, и он ответил: «Контакта». Вот уже десять лет он был связан по рукам и ногам, изолирован от общества, десять лет к нему никто не прикасался, кроме как для того, чтобы надеть или снять цепи. И я могла бы дать ему этот контакт, если бы попросила об этом с самого начала. Но теперь было слишком поздно, и уже никто больше его не коснется.

Возможно, он сказал «контакт», потому что его проинструктировали обо всех правилах поведения и он знал, что именно я, а не администрация, отказалась от встречи в маленьком салоне. Возможно, он хотел, чтобы я пожалела об этом. Однако теперь, спустя время, я уверена, что кресла были поставлены так не случайно и их, без сомнения, невозможно было сдвинуть. Не знаю, как мне удалось бы прикоснуться к нему, так как «контакт» здесь не означал, что вам позволят взять руку больного, гладить ее, целовать и не отпускать до последнего «прости». Видя, что даже для встреч «без контакта» один охранник в целях безопасности стоял за его спиной во время нашего разговора, а второй расхаживал взад-вперед за моей спиной, — его отражение в стекле было настолько темным, что иногда закрывало Дэвида, — я подумала, что в маленьком салоне нас бы еще тщательнее охраняли и слушали. Мы бы сидели как на иголках и говорили вполголоса, опасаясь, как бы что-либо в нашем поведении не насторожило бдительных охранников. Я не могла к нему прикоснуться, но, находясь по разные стороны стекла, мы прижимались друг к другу. Он не мог почувствовать тепла моей щеки, но я до сих пор ощущаю холод стекла, который напоминает, как он был близко.