Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

80-е, 90-е, сейчас? В какую сторону шла эволюция (инволюция?) – что приобретено, что потеряно по дороге?

Этот вопросик тянет на монографию, не правда ли? (Кстати я хорошо отношусь к смайлам внутри серьезных статей, но это up 2 u.)

Разговора о поколениях я бы избежал: тут слишком много социологии, можно нечаянно завернуть куда-нибудь совсем не туда, да еще ввязаться в вопросы вроде научного статуса социологии. О том, что изменилось, попробую рассказать – о тех изменениях, которые меня затронули или хотя бы взволновали.

Заметно рассосалась вовлеченность философов в анализ литературы. И кино, кстати. Сейчас, часто можно увидеть, как поэт или критик подключает нечто пригодившееся из философского инструментария. Это нравится людям, это иногда работает. И всё же разница в вовлеченности велика.

В начале 2000-х А. Пятигорский с И. Смирновым еще обсуждали то, что тогда считалось пи(с)ком внесоветсткой литературы: Сорокина и только что вышедшего ногтями в люди юного Михаила Елизарова. Сильно раньше, в конце 80-х, кажется, в Эпсилон-Салоне была распечатана интереснейшая дискуссия М. Рыклина, А. Монастырского и И. Бокштейна опять же о Сорокине. Может, в начале 90-х – давай, я буду ошибаться: путать – не умышленно, разумеется – даты. Пускай читатель проверяет, если ему нужно. А если не нужно, то и ладно.

Дело, конечно, не в Сорокине, но и в нем. Был примерно ясен некоторый набор философских, филологических понятий, который сильно облегчал разговор о сложных (чаще в смысле «простых, но непривычных») литературных текстах. Тогда людям, вовлеченным в неофициальную литературу, не нужно было объяснять, что такое модель коммуникации Романа Якобсона, и это был очень полезный язык. Теперь я и сам не помню. Что такое фатическая функция? Да чёрт ее знает. Потерял ли кто-то от такой утраты? Черт знает и это, но что-то наверняка изменилось.

Есть пафосная, но полезная приставка «мета-». Я вспоминаю о таких вещах, когда, скажем, из поля зрения весьма образованных и неглупых критиков или литераторов ускользают кирпичики, на которых расположилась большая проза Дмитрия Данилова.

Появилось некритичное отношение к философским и интеллектуальным вообще текстам. Я помню, в институте один юноша (один на весь поток из человек 200!) написал в курсовой «а вот с этим выводом Маркса я позволю себе не согласиться. Например:.. » – ну и ему чудом не позволили отправиться в армию. Вероятность того, что сейчас кто-то усомнится в разумности одного из ключевых положений какого-нибудь, скажем, классика постструктурализма, примерно такая же. Полное отрицание – да, может быть. Но редко. А несогласие по конкретным вопросам – экзотика. Ладно, едем дальше. В 2000-х я иногда вёл себя ужасно, мне теперь очень стыдно: я учил и делал замечания (из лучших побуждений, натурально). «Я тут кое-что написал, интересно твое мнение» – и я возвращал с подчеркнутыми абзацами и говорил: «Вот это бы я на твоем месте переделал, а вот это вообще убрал». Но я это говорил не из занудства и мании величия, а по привычке: когда-то пишущие чувствовали себя частью ЦЕХа, даже само слово цех звучало часто. Братство почти что. Обороняющееся от официальной культуры и от массового читателя: «Я же не учу вас варить сталь, вот и вы не учите меня, как мне писать книги». Но все изменилось: замечания это заплесневелая архаика и просто бестактность. И я уже прикусил язык, хотя я – мне нескромно кажется – неплохо различаю, где в чужой фразе гниль и где в повествовании вредная инерция. Другой забавный пример из жизни связан с доступностью информации. В 80-е и даже в 90ее можно было комфортно, «на равных» беседовать с профессиональным филологом, историком или философом. Его учили важные профессора, но мы доставали неправдами книжки, обменивались ксерами и могли сказать: А, так ты лингвист? А как ты относишься к теории Ельмслева? (что-то вдруг вспомнился). И он: совсем забыл, я очень тороплюсь – и убегал. Теперь выделываться перед профи просто нелепо, он (она, виноват) прочитал(а) в свои 20 больше, чем ты в свои 100. Но ведь это не был тупой неймдропинг. Условные ельмслевы обсуждались с пеной и каким-то боком влезали в то, что мы сочиняли.

Еще серьезнейшие изменения произошли с расцветом соцсетей, форумным безумием – то есть в начале 2000-х, видимо. Я не был пионером, но был внимательным наблюдателем и участником в двух совершенно разных секторах человеческой деятельности и имел возможность сравнивать и обобщать. И я видел, например, что половина представлений о популярности, в том числе постмодернистских, просто трэш. Например, была такая идея писать романы а ля Эко: закрученный динамичный сюжет для «всех», а под ним «умные» семиотические или еще какие-то слои. Но ЖЖ продемонстрировало, что самое захватывающее для масс – это когда читателя ставят в позицию Морального Выбора – то, что сейчас уже стали называть «вагонетками» (trolley problem): «Я ехал в метро и влюбился с первого взгляда, но дома больная мама, и я вышел. Не знаю, правильно ли я сделал» – и дальше тысячи «каментов». Была такая любопытная книга финского философа-логика Георга фон Вригта о Достоевском, Толстом и Бердяеве, где о Толстом он пишет, что, мол, Толстой ставит читателя в позицию морального выбора. Но он не пишет о том, что Толстого читают миллионы, а не 10 профессоров – в том числе из-за самых «попсовых» механизмов привлечения внимания (что нисколько не умаляет, лишь чуть проясняет).

Это маленькое «открытие» так меня впечатлило, что я несколько лет писал цикл рассказов «Необыкновенные приключения добра и зла». Там я этих, так сказать, вагонеток, делал главными действующими лицами, субъектами и объектами приключений, сюжетных зигзагов. А человеческие судьбы были их фоном. Это был, конечно, крик в вакуум, но кричать в вакуум полезно для пишущего: там не распространяются акустические волны, поэтому по-другому работают лёгкие и тренируются другие мышцы.

Далее, я думаю, уже даже в 2010-е произошла страшная вещь: стало ясно, что смерть как PR-кампания уже неэффективна, и что фильтры «время расставит по местам» скорее всего уже не работают. До этого непризнанные гении (а это и толпы графоманов и они, единичные гении) могли утешать себя: «вот я умру, и вы все меня оцените». И сочиняли себе дальше. Теперь они должны думать: «Только б не помереть! это крах карьеры!» Смерть сейчас это короткий всплеск интереса, а потом – на дно мирового информационного шума: ведь мертвые обычно не дают интервью и реже скандалят.

Можно, разумеется, плотно закрыть глаза и уши (как делают упорно многие) и продолжать бубнить «через лет 50 увидим», но это становится вопросом веры: рациональных оснований надеяться, что бессмертные рассказы