Публичное одиночество - Никита Михалков

Не дай бог, чтобы они начали меня любить! Это очень серьезный знак того, что я себе изменил, стал другим, и от меня отвернутся миллионы людей, которым я близок именно такой, а не другой. Мне нечего стыдиться и меняться незачем. Я не отказываюсь ни от одного своего фильма. Мне Бог помог не снять ничего в угоду советской власти. Как моему отцу помог Бог не подписать ни одного доноса. Что бы с ним сделали, если бы хоть что-нибудь нашли?! Он был обаятельный, веселый, абсолютно гениальный детский поэт. Стал функционером – работал, верил. Он написал в книге для гостей, в доме Сталина в Гори, уже в новые времена: «Я ему верил, он мне доверял. Сергей Михалков».

Что тут добавишь? (I, 134)

(2010)

Знаете крылатую фразу: «Любить – это смотреть в одну сторону, а не друг на друга».

Вот взять Лешу Артемьева или Сашу Адабашьяна, я их месяцами, годами не вижу, но знание, что они где-то рядом, согревает меня всю жизнь.

То же самое – и с детьми… (II, 61)

ЛЮБШИН СТАНИСЛАВ

(2002)

Для меня существует один принцип общения с актером – бесконечно его любить. Причем любить искренне, а не так: будьте любезны, подойдите поближе, повернитесь к камере.

Хотя такое тоже бывает…

Скажем, у меня так было со Славой Любшиным. Когда мы «Пять вечеров» должны были снять за двадцать шесть дней, мы тоже рассчитали (я его, а он меня) ровно на двадцать шесть дней. Плюс два дня озвучания. Но оно продлилось три дня. И на двадцать девятый день мы чуть не убили друг друга…

Хотя это совершенно потрясающий артист, переполненный какими-то невероятными воспоминаниями. Никогда не забуду, например, такой рассказ Любшина: «Я вхожу в самолет, за мной идет замминистра, а передо мной священник – батюшка. Думаю (ведь советская власть еще была), как же так сделать, чтобы они не поняли, что я верующий? Ведь коммунисты вокруг. Думаю, я ничего никому говорить не буду, просто перекрестился, и так пошел». (XIII, 1)

ЛЮДИ

(1984)

Интервьюер: Какую черту Вы больше всего цените в людях вообще и в людях искусства в особенности?

Безмерно уважаю людей, которые знают, кто они и откуда. Для художника – это основа творчества.

Посмотрите, к примеру, первую картину молодого режиссера Темура Баблуани «Перелет воробьев», и не понадобится заглядывать в анкету автора. Современный грузинский кинематограф потому нам всем и интересен: его мастера – полномочные представители породившей их земли.

У Баратынского читаем: дарование есть поручение; должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия.

Такое поручение до конца исполнил за свою короткую жизнь Василий Макарович Шукшин, человек, органически неспособный приспосабливаться. Все, что делал в искусстве писатель, режиссер и актер Шукшин, ни на йоту не расходилось с тем, что повседневно думал и исповедовал Шукшин-человек. Под его темпераментным «нет!» неизбывно слышалось столь же темпераментное «да!».

Ведь для того, чтобы что-нибудь отрицать, надо в чем-то больше жизни нуждаться, испытывать потребность в нравственных опорах, которые пересмотру не подлежат. (II, 7)

ЛЮСЯ

(2011)

Сообщение: 30 марта в Москве скончалась Людмила Гурченко…

Ушла эпоха…

Ушла, на мой взгляд, великая актриса, даже не актриса, великая личность ушла. Совершенно органичная со всем тем, что она делала, и с тем, как она жила…

Люся потрясающе сочеталась своим творчеством со своей личностью. Она не могла играть ничего, если она не приспосабливала то, что она играет, к каким-то сторонам и чертам своего характера. Как только это начинало жить отдельно (это отдельно, и Люся отдельно) – это всегда было не очень хорошо. Но когда это совпадало – это всегда была песня. Это всегда было наслаждение: смотреть, работать с ней, она заводилась сама от того, как люди за камерой реагируют на нее, она взлетала, и она парила, и это было дивное абсолютно зрелище.

Массу неприятностей ей доставлял ее характер. Потому что она совсем не умела лукавить или притворяться. Она играла всю жизнь, но она не могла играть «в жизнь». Вот это интересная ее особенность. Она играла: вот, сейчас, она дама, сейчас – кухарка, сейчас – буфетчица; все, что угодно, по ее внутреннему состоянию. Но она не могла играть «в жизнь»; то есть промолчать, если надо, сделать что-то приятное, что не совпадает с тем, что она думает. Для нее это было табу, и она не могла, она рубила сплеча. Многие обижались… Но на нее, в принципе, долго обижаться было нельзя, потому что она от этого сама страдала даже больше, чем те, кому она что-то говорила.

Люся – стопроцентная актриса. Она соткана из этого. Допустим, если Лена Соловей могла отказаться от роли, потому что ребенка не с кем было оставить, то Люся могла оставить кого угодно с кем угодно, если есть роль. Она неслась за тридевять земель, она думала только о том, что она хочет это сыграть. И это, с одной стороны, я думаю, приносило достаточно много проблем в семью, а с другой стороны – вызывало невероятное совершенно уважение к ней как к профессионалу.

Партнерша была дивная. Импровизатор была волшебный совершенно… Она умоляла, чтобы снимать не с утра, потому что ее папа говорил: «Утром – полуурод, вечером – богиня». Поэтому она предпочитала сниматься вечером. Но у нас были съемки утром, поэтому она, как она говорила, «полууродом» приходила на грим, а уже через час она была на площадке.

Потрясающей совершенно энергетики человек: вот она так, как бы скромно, приходит на площадку, а уже – все, она заняла уже все собой; и все – на нее, все – к ней. Точно такая, как Нонна Викторовна <Мордюкова>. Они вообще в чем-то похожи. Одна только – дочь казачьей земли, а другая – городская, русской украинской провинции, харьковской.

Ужасно печально…

Но вы понимаете, она не могла уйти иначе. Я думаю, что если бы ей предложили: вот, Люся, сейчас уходишь или когда ты немощная, страшная, не могущая себя обслужить, не встающая… Она бы сказала: «Немедленно…» Потому что она была еще и Женщина, потрясающая с точки зрения своего поведения и существования во времени и пространстве… Как Любовь Орлова, которая болела и лежала в больнице, и когда приходил ее муж (муж!) – Александров, на нее «ставили свет», и она не подпускала близко камеру, и она с мужем разговаривала на расстоянии, потому что она не могла разрушить образ-легенду.

Кто-то скажет: да что за чушь… Ничего подобного! Это и есть настоящая звезда. Звезды – это не те, кто ими себя считает (как писал Пастернак: «Позорно, ничего не знача, / Быть притчей на устах у всех…»). Но вот этот класс! И все – делать сама. И танцевать сама, и трюки делать – сама. И эта дистанция: не подходите ближе, снимать меня не надо; вот так… То есть вот эту вот тайну, которая есть – и все… Кстати, я знаю, что Люся была влюблена в Любовь Орлову, и, конечно же, ей передалось это ощущение, как надо существовать звезде. Причем это было связано не с «перьями», хотя Люся их очень любила, и не с хамством по отношению к нижестоящим, а вот в этой «постановке» всей своей личности во времени и пространстве.