Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Как ни странно, открытие парламентской сессии выдалось бурным не в Думе, а в Государственном совете. Впервые председательствовавший Щегловитов не дал Гримму сделать внеочередное заявление, после чего зал покинули вся левая группа, часть центристов и беспартийных. На этом фоне Дума выглядела как образец послушания.

«Открытие Думы обошлось совершенно спокойно, — отметит Родзянко в мемуарах. — Никаких рабочих не было, и только вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество полиции. Чтобы не подливать больше масла в огонь и не усиливать и без того напряженное настроение, я ограничился в своей речи только упоминанием об армии и ее безропотном исполнении долга»[1668]. В зале заседаний — премьер Голицын, министры Риттих, Шаховской, Кригер-Войновский, послы союзных держав.

Исполнительной власти, казалось, даже удалось перейти в тактическое контрнаступление и внести раскол в ряды Прогрессивного блока. Правительство задумало и осуществило интересный тактический маневр. Председатель Совета министров Голицын, чтобы не провоцировать немедленную конфронтацию, в нарушение традиции не стал произносить правительственную декларацию. С заглавным докладом два с половиной часа выступал новый министр земледелия Риттих, нарисовавший весьма тревожную картину с состоянием продовольственного обеспечения страны. Серьезный доклад по столь сложному вопросу заставил депутатов, вопреки обыкновению, молча слушать.

Главный вывод Риттиха: для исправления ситуации необходимо принести в жертву священную корову кадетов — твердые цены на продовольствие. Возмущение среди милюковских либералов, но на стороне правительства прогрессивные националисты и октябристы. Граф Капнист от имени октябристов-земцев уверял, что «мы совершенно расходимся во взглядах с Милюковым… и с нами вместе расходятся партии, сидящие правее нас и входящие в блок». О полной солидарности с Риттихом заявил Шульгин: «Я думаю, что наступило время от идолопоклонства перед твердыми ценами отказаться… Министр земледелия поступил правильно, когда первым делом он эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать и стал насколько возможно парировать ее зловредную деятельность»[1669]. Крестьянин Городилов от имени правых возложил ответственность за фиксированные цены на Госдуму и Прогрессивный блок, заявив: «Крестьян снова закрепощают. Их заставляют засевать поля и отдавать хлеб по низким дешевым ценам… Разве можно устанавливать твердые цены только на один хлеб, когда другие предметы первой необходимости оставляют без твердых цен?»[1670].

От Прогрессивного блока с общеполитическим заявлением выступил Шидловский. Он говорил, что для успешного ведения войны «необходимо, прежде всего, чтобы люди, управляющие страной, были признанными вождями нации, затем, чтобы люди эти были объединены друг с другом общностью понимания очередных задач управления и, наконец, чтобы понимание это встречало поддержку страны и законодательных учреждений»[1671]. От правительства Блок требовал лишь ответа на вопрос, «что будет предпринято для устранения вышеизложенного положения вещей». Как запишет тут же в дневник Глинка, «плохо составленная декларация Блока была прочитана без подъема, не было настроения и в остальных речах. Разочарование полное — неудачею»[1672].

Кадеты явно в обороне. Выступавший 15 февраля Милюков потом даже не мог вспомнить содержания своей речи. Куда делся его воинственный тон? Максимум оппозиционности — возражения Риттеру и утверждение об обязанности повторять власти «старые истины». «Слово и вотум суть пока наше единственное оружие. Но ведь, господа, и это оружие не тупое… Государственная дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с ними сообразуют свое поведение»[1673]. Возмутителями спокойствия на сей раз выступали политики, находившиеся слева и справа от Прогрессивного блока, но и они были далеки от своей обычной воинственности. Пуришкевич обрушивался в основном на Протопопова, и верхом его антиправительственной риторики стали слова: «Россия долга, Россия чести, сознающая всю важность переживаемого момента в своих исторических судьбах, эта Россия оппозиционна правительственной власти, ибо она не верит ее государственной честности, ее патриотизму»[1674].

Меньшевик Чхеидзе призвал Прогрессивный блок как представителей буржуазии встать во главе надвигающейся революции, чтобы она пошла путем не французским, якобинским, а германским, прусским. Для этого надо просто поменять старое правительство на новое, устраивающее Прогрессивный блок’.

Роль буревестника революции на последней сессии Думы взял на себя Александр Керенский. Его речь, прозвучавшая в тот же день, вполне могла стать основанием для роспуска Думы. Очевидно, предвидя это, Родзянко покинул председательское кресло, уступив его своему товарищу — Некрасову. Тот не сильно прерывал своего сподвижника по ложе. Он заявил, что ответственность за тяготы страны лежит не на бюрократии и даже не на «темных силах». Корень зла — в тех, кто сидит на троне.

«— В России было «распутинское самодержавие», которое исчезло, а исчезла система? Нет, она целиком осталась, сюда они прислали новых Распутиных, и они будут их иметь бесконечное количество; Распутина сменит Протопопов, Протопопова — Риттих… Я по политическим своим личным убеждениям разделяю мнение партии, которая на своем знамени ставила открыто возможность террора, возможность вооруженной борьбы с отдельными представителями власти, к партии, которая открыто признавала необходимость тиранов убивать…

Председательствующий:

— Член Думы Керенский, я прошу изложением программы вашей партии не давать основания утверждать, что в Государственной думе может раздаваться приглашение к чему-либо подобному тому, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут… У нас, гг., есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это — система. Это система безответственного деспотизма, система средневекового представления о государстве не как о европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения»[1675][1676]. Некрасов поинтересовался, что имелось в виду, и в ответ услышал: «Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима».

Министров в зале не было, но Голицыну немедленно донесли, и премьер запросил у спикера Думы неправленую стенограмму речи Керенского, а министр юстиции потребовал лишить его депутатской неприкосновенности. Никакого текста Родзянко Голицыну не прислал, а Керенскому сказал: «Не волнуйтесь, Дума никогда не выдаст вас»[1677].

Вместе с тем, перспектива разгона парламента казалась Родзянко, да и не только ему, вполне реальной. В воспоминаниях о тех днях он напишет, что «начальник штаба Верховного Главнокомандующего… прямо заявил, что я должен испытать все средства для того, чтобы предотвратить императора Николая II от роспуска Государственной думы, так как если Государственная дума будет распущена, то легко возможен отказ армии сражаться. Я вызвал телеграммами в Петроград из Москвы губернского предводителя дворянства и председателя съезда Объединенного дворянства и петроградского губернского предводителя. Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов Родины»[1678]. Даже с учетом понятного последующего преувеличения со стороны Родзянко грозивших ему опасностей и проявленного героизма, эта цитата хорошо иллюстрирует царившие в думских и высших армейских кругах едва ли не панические настроения.