Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Однако в намеченный ПК день ничего путного не вышло: 10 февраля — в пятницу масленой недели — на большинстве предприятий рабочих распустили в середине дня, забастовали только три предприятия, до и то по чисто экономическим мотивам[1658]. Поэтому было решено перенести выступление на 14 февраля, призвав, правда, идти не к Таврическому дворцу, а на Невский проспект. Большевики впервые по факту солидаризировались с Думой.

Усилия ВПК и социалистов по провоцированию протестных выступлений давали результаты не только в столице, но и по всей стране. В январе и феврале 1917 года общее число бастовавших в России, по данным фабричной инспекции, превысило 676 тысяч человек, втрое превысив уровень тех же месяцев предыдущего года[1659]. Более того, за первые два месяца 1917 года прошло больше политических стачек, чем за весь 1915 и 1916 годы[1660].

Размах протестных выступлений, связанных с открытием Думы, ожидался настолько внушительным, что это испугало даже самих участников заговорщического процесса. Накануне открытия последней сессии Государственной думы обе противостоящие стороны — и правительство, и Прогрессивный блок — сознательно воздерживались от нагнетания страстей.

Последняя сессия Думы и продовольственный вопрос

Как всегда перед началом новой сессии, Родзянко 10 февраля отправился к императору с верноподданническим докладом. Обилия тем там не наблюдалось — обвинения исполнительной власти за недееспособность и отказ в поддержке кабинету Голицына. «Мы подходим к последнему акту мировой трагедии в сознании, что счастливый конец для нас может быть достигнут лишь при условии самого тесного единения власти с народом во всех областях государственной жизни. К сожалению, в настоящее время этого нет, и без коренного изменения всей системы управления быть не может… При всех этих условиях никакие героические усилия, о которых говорил председатель Совета министров, предпринимаемые председателем Государственной думы, не могут заставить Государственную думу идти по указке правительства, и едва ли председатель, принимая со своей стороны для этого какие-то меры, был бы прав и перед народным представительством, и перед страной»[1661]. Император принял Родзянко в Александровском дворце Царского Села весьма холодно. Выслушав его критику, Николай II недвусмысленно пригрозил роспуском Думы, если будут позволены высказывания, подобные осенним. Спикер пообещал революцию с самыми печальными последствиями, если Дума будет распущена. Сухо простились.

В Прогрессивном блоке возникли серьезные разногласия, носившие уже стратегический характер. «Это ощущение близости революции было так страшно, что кадеты в последнюю минуту стали как-то мягче, — вспоминал Шульгин. — Перед открытием Думы, по обыкновению, составляли формулу перехода. Написать ее сначала поручили мне… Это было стенание на тему «до чего мы дошли»[1662]. Настроения внутри кадетской фракции, задававшей тон в парламенте, колебались в широком диапазоне между готовностью возглавить правительство, которое возникнет в результате революции, и желанием защитить от революции власть действующую. С радикальных позиций выступал, естественно, Некрасов, входивший в готовившую переворот «тройку»: «В предстоящих России испытаниях мы не выступим в роли революционеров-разрушителей. Правительство само разрушило себя. Наша задача будет чисто созидательная; в бурю и хаос мы должны будем создать новое правительство, которое немедленно могло бы успокоить страну и приступить к громадной творческой работе». Ему возражал на глазах становящийся все более умеренным Милюков (полагаю, как историк он хорошо представлял, во что выливаются революции), который утверждал, что в случае революционных выступлений кадеты явятся «единственной сдерживающей и организующей силой, которая могла бы спасти правительство, примирить его с бурно вскипевшим народным морем»[1663].

В Петрограде активно распространялись слухи, которым охотно верили, о намерении Протопопова спровоцировать в день открытия Думы массовые выступления и расстрелять их из пулеметов, которые якобы в массовом порядке расставлялись по крышам домов (ни одного пулемета никто так и не увидит). Милюков, которого молва называла основным подстрекателем пролетарских демонстраций, выступил в газете «Речь» с открытым письмом, где назвал призывы к антиправительственным выступлениям опасными советами, исходящими «из самого темного источника», — имея в виду в данном случае Германию[1664]. 13 февраля в беседе с журналистами Родзянко также указал на вред уличных выступлений.

Охранное отделение фиксировало: «13 февраля с утра по Петрограду распространились тревожные слухи о возможности больших беспорядков; к 1 часу дня в заводских районах (Нарвская, Коломенская, Александро-Невская части) стало известно, что сторонники забастовки 14 февраля берут на всех заводах верх над противниками выступления с протестом против войны. Около 2-х часов дня во многих районах начались беспорядки призванных сегодня ратников: толпы до 500 человек ходили с пением «Марсельезы» по улицам и кричали: «Долой войну, долой полицию, бей мародеров»… К 7 час. вечера всюду — в трамвае, магазинах, учебных заведениях и пр. — передавали известия о массе столкновений рабочих с полицией у Путилове ко го завода; стало известно, что забастовка 14 февраля имеет большинство на всех заводах». Было и одно примечательное дополнение, которое объясняло многое из последующих событий. В районе Лермонтовского проспекта «во всех окрестных магазинах с выставок убраны более ценные вещи, ждут, — по словам хозяев, — «голодного погрома» ввиду того, что в означенном районе выпускаемого хлеба хватает покупателям лишь до 5 часов пополудни, и для рабочих, приходящих с работ уже после 7 часов вечера, фактически ничего не остается: последним приходится за хлебом ходить в более отдаленные районы»[1665].

Городские жители, напуганные слухами о готовящихся беспорядках, 14 февраля в основном предпочли остаться дома. К Таврическому дворцу, естественно, толпу не пустили. Основные события в результате разворачивались на Невском, где смешалась публика самых разных настроений и направлений, но преобладали вовсе не рабочие, а студенты. Внимание правоохранительных органов привлекло «массовое участие» офицерских чинов, преимущественно прапорщиков, более чем усердно распевавших вместе со студентами «Марсельезу»… Вообще должно отметить, что офицеры, даже в более солидных чинах, всюду вмешивались в действия и распоряжения полиции и громче частной публики кричали в адрес полицейского пристава: «Вас бы надо отправить, толстобрюхих чертей, на позиции, а не здесь вам воевать»… Помимо гг. офицеров в демонстрации принимали участие как организаторы политехники, консерватористы, психоневрологи; очень мало было студентов университета; особенно много было учащихся средних учебных заведений, особенно реалистов и коммерсантов, первыми начинавших петь «Марсельезу»[1666].

14 февраля начались и массовые забастовки рабочих, которые, однако, за порог предприятий практически не выходили. Забастовки продолжались все последующие предреволюционные дни. 15-го бастовали 85 тысяч рабочих, и эта цифра уже не снизится.

В день открытия Думы впервые власти были готовы прибегнуть к помощи армии, командиры учебных команд получили приказ быть наготове для пресечения уличных беспорядков. Город был разделен на регионы, каждый из которых должен был охраняться тем батальоном, который был там расквартирован. Шли постоянные совещания и инструктажи, поступали указания. Однако опытные военные чувствовали беду. «Офицеру приказывалось выполнить то-то или то-то, но говорилось при этом: «Только смотрите, отнюдь не принимайте крайних мер, оружие, боже сохрани, не употребляйте, действуйте словами, ублажением» и т. д., и т. п., — сокрушался Ходнев. — Ответственность часто сваливалась на младших. Часто получались противоречащие распоряжения. Приказания редко когда были ясны, категоричны, определенны… С самого первого дня уже заметны были в приказаниях «полумеры», те преступные «полумеры», которые всегда и везде приводят лишь к большей крови и самому печальному концу»[1667].