Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

в Берлин, где у него состоялась длительная беседа с Винифред и Титьеном, изложившими ему свои взгляды на новую постановку. По-видимому, они остались довольны тем, как он воспринял их пожелания; в своем отчете об этой поездке сценограф отметил, что в ходе беседы «было достигнуто отрадное взаимопонимание по всем вопросам».

26 февраля в рейхсканцелярии состоялась встреча с Гитлером, во время которой фюрер признался сценографу, что привержен его искусству с юных лет, проведенных в Вене. Он перечислил постановки Венской оперы, которые посетил в то время, и рассказал о так и не переданном профессору рекомендательном письме, из-за чего, вполне возможно, не состоялось его поступление в академию. Гитлер не стал скрывать, что является инициатором его приглашения для оформления новой постановки Парсифаля, и связал ее с эксклюзивными правами Байройта на исполнение сценической мистерии, хотя в случае принятия соответствующего закона его действие могло распространяться только на территорию рейха. Одновременно фюрер сетовал на то, что в 1913 году рейхстаг отказался выполнить волю Вагнера, а он сам не может заставить это сделать весь остальной мир. При этом, как писал Роллер, Гитлер самонадеянно заявил: «Но если я проведу этот закон, то тем самым что-то отниму у немецких театров, и мне следует оправдать это тем, что исполнение Парсифаля в Байройте во многих отношениях, в том числе и в сценическом, настолько совершенно, что никакой другой театр подобного предложить не может. Поэтому я выбрал именно Вас». Таким образом, он дал почувствовать сценографу, что от выполнения им своей задачи зависит отношение к постановкам Парсифаля не только в Байройте, но и во всей стране. Встал, разумеется, вопрос и о стоимости новых декораций, однако по этому поводу Гитлер не сильно беспокоился и только вскользь заметил: «Ну, денег-то мы достанем!»

Пыл старых вагнерианцев, стремившихся воспрепятствовать новой постановке, не смогла охладить даже явная поддержка Винифред фюрером и его личное энергичное вмешательство. Однако после проведенных в Берлине переговоров она чувствовала себя куда увереннее. Поскольку Цинстаг не оставил своих попыток помешать реализации новой постановки и действовал довольно агрессивно, пытаясь даже оказывать давление на Альфреда Роллера, Винифред стала общаться с ним через своего адвоката, который предупредил швейцарского мецената о возможных юридических последствиях его выпадов: «В незапечатанной почтовой открытке Вы пишете о ненависти, недоверии и клевете, об интригах и об отравленной атмосфере, безусловно имея при этом в виду отчасти и мою доверительницу. Далее вы пишете о полном разгроме и распаде, грозящих Байройтским фестивалям, и об „осквернении таинства“. Очевидно, эти слова относятся к моей доверительнице, поскольку она собирается заново ставить Парсифаля». В связи с этим он обещал «предпринять необходимые правовые действия». В дальнейшем швейцарские вагнерианцы предпочли не портить отношения с Ванфридом, и Цинстагу пришлось смириться.

К тому времени у Роллера обнаружили рак гортани, и ему пришлось работать в условиях острой нехватки времени и сильного нервного напряжения – предстояла сложная операция с последующим радиоактивным облучением. Предложенное им сценическое решение оказалось более революционным, чем этого ожидали в Байройте и Берлине. В соответствии с проектом Роллера интерьер храма не имел ничего общего с интерьером собора в Сиене, который некогда вдохновил Вагнера и был взят за основу Жуковским при создании им декораций к первой байройтской постановке. В новой сценографии Роллера изображенный в первой картине первого действия священный лес преображался во второй картине в лес уходящих в бесконечную высь колонн, и купол храма не был виден. Из-за проблем, возникших на границе, посылка с готовыми эскизами несколько недель пролежала на таможне и прибыла в Байройт с большим опозданием, так что изготавливать декорации тамошним художникам пришлось в большой спешке.

Той весной Винифред взяла с собой семнадцатилетнего Виланда в Лейпциг на торжественную закладку памятника Рихарду Вагнеру. На состоявшейся по этому поводу праздничной церемонии Гитлер произнес речь, в которой упомянул о необходимости «привлечь в чудесный мир этого поэта звуков грядущие поколения нашего народа», а рукопись речи подарил сыну Винифред, явно намекнув таким образом его матери, что он, как и она, рассматривает Виланда в качестве будущего руководителя фестиваля. Вице-канцлер Папен взял мать с сыном с собой в самолет, летевший в Берлин, и на следующий день они побывали в рейхсканцелярии, где байройтский наследник заручился согласием Гитлера и Геринга на распространение их фотографий с факсимиле подписей. Те решили поддержать молодого художника, уже в достаточной мере овладевшего искусством фотографии. В последующие годы Виланд заработал на продаже портретов вождей тысячи марок, причем ему не нужно было тратиться и терять время на проявление пленок и печать снимков, поскольку этим занималась лаборатория Дома торжественных представлений. Распространением его продукции занимался также постоянный фотограф фестивалей.

Самым же главным результатом тогдашнего визита Винифред в Берлин стало отданное фюрером распоряжение о закупке билетов на фестиваль для партии, о чем в Байройте вскоре узнали благодаря звонку адъютанта Гитлера Юлиуса Шауба. Этого звонка там ждали с нетерпением, поскольку обиженный на то, что его лишили возможности оказывать влияние на фестивали через Палату по делам культуры, Геббельс не торопился оказывать фестивалю материальную поддержку. Удалось решить и проблему с дирижерами: Рихард Штраус оказал Винифред еще одну услугу, договорившись с музыкальным руководителем Венской государственной оперы Клеменсом Краусом, чтобы тот разделил с ним представления Парсифаля. И Винифред не осталась перед ним в долгу. Что касается Мейстерзингеров и Кольца, то их взяли на себя Эльмендорф и уже освоившийся в Байройте Титьен. Впрочем, Крауса так и не пригласили, и вскоре Штраус намекнул ему, что тут все дело в происках Фуртвенглера и его секретарши, хотя против его приглашения был прежде всего Титьен.

В тот год в Байройте впервые слушали коротковолновые трансляции «вражеских» голосов из-за рубежа, которые власти еще не начали заглушать. Особенно сильное впечатление на Лизелотте произвела трансляция первомайской демонстрации из Москвы, сопровождавшаяся, по ее словам, комментариями на немецком языке «блестящего оратора, вполне в духе нашего Геббельса». Ее также поразило, что если «слова „советский“, „коллективизм“ и „Красная армия“ заменить другими, то все это напоминает нацистские демонстрации».

C середины мая стали поступать заказы на билеты, но процесс этот был столь нерешительным и медленным, что пришлось снова просить о помощи благоволивших Байройту высших нацистских чиновников. Лизелотте опять обратилась к Франку: «С болью в сердце я снова потревожила Ф… он безусловно что-то предпримет, до катастрофы дело не дойдет, поскольку, в конце концов, есть еще и фюрер, но на ожидание приходится тратить много нервов». Тем не менее в это тревожное время Гитлер снова оказался недоступен.

Вместе с тем