Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

Не бездействовали и другие средства массовой информации: дабы подчеркнуть актуальность деятельности кафедры истории русской литературы, 16 сентября Ленинградское радио сообщало в вечернем выпуске «Последних известий» о том, что “Профессор Ленинградского университета Берков закончил исследование “История журналистики 18-го века”. Объем книги 26 листов. Она будет выпущена издательством Академии наук СССР»[1432].

Но, несомненно, подобные новости тонули в круговороте новой идеологии.

18 октября в главном зале университета в рамках цикла «Великая историческая миссия нашей художественной литературы» состоялась лекция А. М. Еголина о задачах филологической науки. Появление статьи А. А. Вознесенского в «Правде», затем приезд заместителя начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) А. М. Еголина с лекцией в университет – это серьезные события, но было совершенно непонятно, куда они поведут. Что касается выступления последнего, то оно слушателям оптимизма не внушало:

«Вчера в актовом зале Университета слушал Еголина – ужасно. Сегодня в Инст[иту]те слушал доклад В. А. Десницкого о Горьком – ужасно! Не знаю, куда это все идет. Так работать нельзя. Ложь и духота невозможная»[1433].

Но обстановка все продолжала ухудшаться: 20 октября газета «Культура и жизнь» посвятила Борису Михайловичу статью сотрудника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Б. С. Рюрикова[1434]. Заглавие напоминало приговор: «Вредная концепция профессора Б. Эйхенбаума». Приведем основные положения этого сочинения:

«С ленинской любовью, с гордостью за достигнутое русским искусством должны подходить советские исследователи к великим произведениям отечественной литературы.

И вот нам довелось прочитать исследование об одном из величайших произведений русской литературы. Мы говорим о работе проф[ессора] Б. Эйхенбаума “К вопросу об источниках Анны Карениной”, опубликованной в “Ученых записках” Ленинградского государственного университета. ‹…›

Ни малейшего представления о богатстве и многообразии русской жизни, отраженной в романе, не дает в своем исследовании Эйхенбаум. Самое значение романа он оценивает ложно, позволяя себе попросту игнорировать ленинские замечания об этом произведении. ‹…›

‹…› Эйхенбаум сообщает нам, что роман был создан не потому, что Л. Толстой был полон впечатлениями русской действительности, – а потому, что писатель прочел некоторые западные книжки и вдохновился ими.

Оказывается, главным “источником” романа был реакционный немецкий философ Шопенгауэр и, в частности, его книга “Мир как воля и представление”. ‹…›

Эйхенбаум даже не подумал, насколько оскорбительно сопоставление имени гения русской литературы, великого гуманиста с именем западного философа, чьи книги проникнуты враждой к человеку. ‹…› Его мораль – это не мораль, это скотство, оскверняющее светлые и чистые человеческие чувства. ‹…›

Концепция Эйхенбаума основана на формалистском отрыве искусства от жизни, на позорном раболепии перед Западом, перед пораженной неизлечимой болезнью культурой гниющего и разлагающегося капитализма. Она проникнута неуважением к великой русской литературе и великому народу, создавшему ее»[1435].

Удар был еще ощутимее оттого, что Б. М. Эйхенбаум совершенно его не ожидал. И ведь еще совсем недавно он не скрывал своей иронии по поводу этой новой партийной газеты.

26 октября Борис Михайлович записал в дневнике:

«Хроника за эту неделю: 21-го вечером я был у Е. Шварца (день рождения – 50 лет) и вернулся около 3 час[ов] ночи; 22-го встал поздно и с утра не заходил в кабинет; С. А. Френкель, очень грустная – посидела и спрашивает, читал ли я последний номер “Культуры и жизни”; оказалось, что у меня в кабинете лежит этот номер со статьей Б. Рюрикова. День провел ужасно – было плохо на сердце. Вечером съездил к П. Н. Беркову, который посоветовал мне снестись с А. А. Вознесенским. ‹…› Я позвонил М. П. Алексееву, который посоветовал мне то же самое и дал мне свидание 23-го в 3.30. Вознесенский принял меня очень сердечно и несколько раз сказал мне решительно, что моя профессура в Унив[ерсите]те остается “незыблемой”. На мой вопрос, продолжать ли мне сейчас занятия, сказал – продолжать как ни в чем не бывало. На вопрос, как быть с кафедрой, сказал – “предоставляю это всецело вашему решению”. Я подал заявление об освобождении меня от зав[едования] кафедрой. Пока все. Не хочется писать – волнуюсь»[1436].

Заявление подано было в тот же день – 23 октября 1946 г.:

«Кафедра русской литературы филологического факультета требует в настоящих условиях большой организационной работы по перестройке. Вследствие крайней загруженности научной и педагогической работой, а также из-за плохого состояния здоровья я не могу уделить этой перестройке необходимое количество времени и сил. Обращаюсь поэтому к Вам с просьбой освободить меня от должности временно исполняющего обязанности заведующего кафедрой.

Проф[ессор] Б. М. Эйхенбаум»[1437].

Оно тотчас же было подписано и проведено приказом А. А. Вознесенского об освобождении Б. М. Эйхенбаума от должности[1438].

Борис Михайлович записал 28 октября в дневнике:

«С кафедрой, слава богу, покончил. Надо бы, в сущности, и с жизнью кончать. Довольно, устал. Осталось только любопытство: что еще придумает история и как посмеется?»[1439]

Спустя год, в начале ноября 1947 г., Борис Михайлович написал по поводу статьи Рюрикова шутливое четверостишие для юбилейного банкета в Пушкинском Доме; совершенно ясно, что он отдавал себе отчет об одной из причин травли:

Решил принять я гордый вид –

Кто не богат, но родовит!

Что мне евреи-формалисты,

Когда я – Рюрикович истый![1440]

К счастью, после этой статьи не последовало никаких серьезных оргвыводов. Вознесенский не давал силам «большевистской критики» близко подобраться к профессуре: ректор понимал, что, развернись поле политической брани в университете, одной из жертв может стать и он сам.

Сняв Эйхенбаума с должности исполняющего обязанности заведующего кафедрой истории русской литературы (сперва его временно заменял Н. И. Мордовченко, а вскоре был утвержден вернувшийся из Саратова Г. А. Гуковский[1441], некогда уже ее возглавлявший), Вознесенский будто бы принял решительные меры и «навел порядок» на кафедре в соответствии с идеологическими требованиями.

29 октября Борис Михайлович записал в дневнике:

«Пока я объявлен живым – идет реконструкция. Даны, очевидно, соответствующие распоряжения. Из Дома искусств мне позвонил В. М. Абрамкин, ведающий Унив[ерсите]том искусства и литературы – это было вчера: просил меня 4-го ноября прочитать там лекцию о Лермонтове. Я был удивлен и заколебался – просил отложить решение до сегодня. Сегодня я прямо спросил его, все ли согласовано, он ответил “да”и прибавил, что нечего об этом и разговаривать – я согласился. Сегодня же мне звонила из Унив[ерсите]та Марья Семеновна Лев и сказала, что завтра в 7 час. веч. я должен быть в горкоме у тов. Степанова по делу обследования