Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

его учили быть комсомол, друзья, отец.

Степан встал с земли, отряхнул прилипшие к пиджаку листья и Нескучным садом пошел к Парку Горького. Было часов десять вечера. В парке народу не протолкнешься. Особенно много на танцплощадке, хотя играли какую-то несуразную кадриль или что-то в этом роде. У силомера толпился народ. Стрелка, выявляющая мощь «индивида силы», взлетала над головами, вызывая гул одобрения или презрительные похихикиванья. Степан уплатил 50 копеек, снял пиджак и поплевал на руки. Крякнул, взмахнув над головой молотом, и – стрелка застряла под 100.

– Ну, малый дает… – одобрительно зашумели вокруг.

А скептик – такого сорта люди обязательно бродят по парку – одинокие и желчные – сказал:

– Силомер небось испортился, пусть еще раз!

– Ты за меня заплати, товарищ, так я еще раз.

– А если не выбьешь?

– С меня десятка, выбью – с тебя.

Ударили по рукам. Степан снова выбил 100 и получил мятую, теплую десятирублевку. Мальчишки вокруг закричали: «Дядь, купи мороженое!»

И когда Степан купил им пять эскимо, они, радостные и шумливые, побежали куда-то, на ходу обмениваясь мнениями – «Новак, Новак, это точно… Да нет, Куценко…»

Степан улыбнулся и пошел к выходу.

3

Москва была сиренева. Солнце еще не оживило брызгами своих лучей улицы и чудные переулки ее, и поэтому она была вся как немытый ребенок – сонная, зевающая и ласковая. Второе июня… В июне Москва необычна. Когда идешь рано утром по ее улицам – пустынным и тихим – кажется – она устала.

Часов в пять утра Степан вышел из «Метрополя». В ушах еще шумели визги джаза, а в мозгу начинала ворочаться и вздыхать ехидная девка-совесть. Спрашивала – ну и что? Еще ночь прошла. Пил, да? А зачем? – Иди к черту, – устало отпихивалась мысль. – Нет, ты отвечай: дальше что? Кому нужен ты? А? И засмеялась беззлобно. – Никому, наверно, – шепнула и замолчала.

Степан устало шел вниз, к Манежу. Когда проходил мимо университетского садика – увидал спящую женщину, она свернулась в комочек – видно, холодно было ей. Степан зашел и сел рядом. Она почувствовала кого-то рядом, зачмокала губами, потянулась, и удивленно раскрыв глаза, взглянула на Степана. Сразу испугалась.

– Вы кто?

– Человек.

– Да это я вижу. А что, мне нельзя здесь?

– Что ты, спи себе.

– Время-то сколько?

– Пять.

– Значит, выспалась.

Степан смотрел на нее. Была она молода, лицо худенькое и очень усталое, глаза хорошие – голубые, как это утро. Старенькое платьице облегало стройную фигурку.

– Ты чего не дома спишь?

– Я ж за городом живу, в Балашихе. Опоздала на поезд, ну и пришлось здесь…

– А на вокзале что ж?

Она засмеялась, и это испортило ее лицо:

– Так здесь спокойней спать-то.

– Идем ко мне досыпать?

Она устало и безразлично согласилась. Шли рядом – она в стареньком, но милом платьице – хрупкая и стройная, и он – здоровый, массивный, в модном светлом костюме. Внешне – контрастно. А если внимательно вглядеться в них, то можно было увидать внутреннее какое-то сходство. И он – давно небритый, с заплывшими глазами, и она – маленькая и грустная – были частью чего-то одного, большого и гнетущего. Степан обнял ее за шею – как маленького ребенка, и они медленно шли наверх, к Арбату. То ли сказывалась усталость последних дней, то ли он чувствовал в ней такое же задерганное и усталое существо, как и он сам, но Степан совсем не думал о ней как о женщине.

Взяли какое-то шальное такси и поехали к нему домой. В комнате у Степана было не прибрано – кровать он не убирал дней пять, на столе и шкафах гуталинным слоем лежала пыль. Она мягким женским чутьем поняла все – и что он одинок, и что очень устал, и вообще ему плохо. Присела на маленький столик, оставшийся еще от Степановых детских атрибутов, и ласково посмотрела на него.

– Что смотришь?

– Да так…

– Выпить хочешь?

– Ага.

Степан сходил на кухню и принес бутылку какой-то дагвиновской дряни.

– Знаешь, у меня только закусить нечего.

– Ничего.

Выпили из любимых его чашечек – хитрые японки щурили азиатско-умные глаза и обмахивались веерами, но – судя по рисунку – им не было жарко.

В комнате было сумрачно, а солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь шторы, вили на ковре рисунок – по-импрессионистски яркий… Степан, выпив вина, опьянел – до этого было слишком много принято. Она поняла и сказала:

– Может, хватит тебе?

– Глупая. Спать хочешь?

– Что, надо?

Он закрыл глаза и кивнул.

– Ты спишь?

– Нет.

Она поднялась на локте, вглядываясь в его лицо.

– Ты думаешь, я всегда такая?

– Давай спать…

Она повернулась спиной к нему и, спрятав голову под подушку, заплакала.

– Ты что?

– Да отойди.

– Куда отойти?

– К черту, – зло и тихо сказала она и повернула к нему заплаканное лицо. – Думаешь, шлюху подобрал? Ведь вижу я, плохо тебе… как и мне… ну и пошла с тобой, думаешь я со всеми так… Эх, ты…

Говорила и глотала горошины-слезы.

Степан взял ее голову в руки и стал целовать глаза. Потом положил себе на грудь и начал гладить лохматую, кудрявую беспутно-добрую головенку.

– Спи, глупышка, а если обидел – прости…

Так говорил он простые слова, которых так недостает в жизни…

Она уснула у него на груди, согретая простотой человеческой ласки.

А Степан не мог спать. Вот – еще одна трагедия человеческая, а сколько их…

На ковре играли безалаберно веселые и яркие лучи солнца.

4

Двор дома был большой и серый. Маленькие деревья, посаженные год назад, тоже казались серыми, из-за того, что листья их были покрыты сухой пылью. На скамейке около фонтана, из которого никогда не била вода, сидел Леша Панков и пускал в воздух кольца дыма. Увидев Степана, он поднялся и пошел навстречу:

– Здорово, Степан!

– Привет. Все пишешь?

– А как же!

– О чем?

– О счастье.

– Дак счастья нет… Ладно, будь здоров…

– Подожди, разговор есть.

– Я занят.

Степан поднялся на пятый этаж, открыл дверь. В большой квартире тихо, сумрачно. На столике у телефона лежало письмо. Степан включил свет, взял конверт. На сложенном угольником конверте чужим, неровным почерком был напитан адрес Степана и обратный – п/я 98…

Степан тяжело опустился на стул, сглотнул комок.

Страшным почерком отец писал о том, что он находится сейчас на пересыльном пункте в Ярославле, что в Москве у него парализовались ноги, но в общем все хорошо и волноваться не следует.

Степан прочел письмо и закрыл глаза рукой.

Ночью Степан собрал для отца вещи (когда Грилля арестовали, он был в легоньком пыльнике, без джемпера, в и легоньких туфлях), а наутро поехал на вокзал.

В вагоне было