Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции - Юрий Николаевич Жуков

фактов — каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь. Мы же это самое явление расценивали… как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали. Мы считали безумием коллективизировать деревню такими темпами, как это делала партия (выделено мной — Ю. Ж.)».

Итак, разногласия Зиновьева и его группы с ЦК сводились лишь к темпам. Но проистекало то только из-за незнания величины и сроков погашения советского долга Германии.

Сходную позицию как Зиновьев, так и Евдокимов, Бакаев занимали и по отношению к проблемам индустриализации.

«Мы, — Евдокимов продолжал говорить как от своего, так и Зиновьева имени, — подбирали факты, а когда фактов не было, мы высасывали их из пальца, пользовались разными слухами и слушками с тем, чтобы найти в окружающей обстановке все то, что могло бы, по нашему мнению, подкрепить нашу оценку действительного хода индустриализации…

Мы только подбирали эти факты… показывающие, что партия при неправильном руководстве, осуществляемом Центральным комитетом во главе со Сталиным, на этом пути — пути индустриализации — несет излишние громадные накладные расходы и экономического, и политического характера…

Мы говорили, что индустриализация проводится без точного учета ресурсов страны, без должного сосредоточения и усиления на действительно решающих звеньях и объектах, что поэтому сами планы являются планами нереальными, перенапряженными, и что это ведет к громадным неувязкам отдельных решающих элементов народного хозяйства.

Например, мы брали затруднения на железнодорожном транспорте и выводили заключение, что если бы индустриализацию проводить не так, как она проводится при данном руководстве, а проводить бы так, как мы бы предложили, то достижения были бы больше»636.

Иными словами, все разговоры группы Зиновьева сводились к брюзжанию тех, кого отодвинули от власти. Людей, считавших себя более компетентными для проведения индустриализации, хотя не являлись ни плановиками-экономистами, ни инженерами. И Евдокимову вторил Бакаев: «Теперешнее руководство не в состоянии справиться с теми трудностями, перед которыми стоит наша страна и международное рабочее движение»637.

Зиновьев не только с упоением занимался «малой», «домашней», если так можно выразиться, политикой — в кругу своих ближайших единомышленников, по-прежнему считавших его своим непререкаемым вождем. Еще ему приходилось служить — вернее, лишь числиться — в Наркомпросе. Но несмотря на чуть ли не демонстративное пренебрежение им своими обязанностями, ни ПБ, направившее его на эту должность, ни Бубнов почему-то не реагировали на отсутствие Григория Евсеевича на рабочем месте. Подчас неделями. Между тем, Зиновьев все свое рабочее время отдавал литературному труду. Более привычному, доставлявшему истинное наслаждение.

За 1932 год Зиновьев завершил перевод получившей мировую известность книги Гитлера «Моя борьба», более известной под названием на немецком — «Майн кампф». Перевод сделал по договору с Соцэкгизом (государственным издательством социально-экономической литературы), заключенному в ноябре 1929 года638. Машинистка, переписывавшая рукопись Григория Евсеевича, отметила окончание своей работы январем 1933 года.

Переводом Зиновьев не ограничился. Тогда же написал — если судить по объему в машинописных страниц — брошюру «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», статью «К вопросу о “приходе” германского фашизма», развернутую рецензию на труд германского политолога К. Хайдена «История национального социализма», шесть маленьких библиографических заметок о книгах, вышедших в Германии.

Всеми своими материалами Зиновьев бил только в одну цель — в идущую к власти, завоевывавшую популярность в немецком народе нацистскую партию. И разоблачал захватнические устремления Гитлера, объявившего себя бескомпромиссным борцом с большевизмом, который и обещал сокрушить, начав с разгрома Советского Союза и его ликвидации как независимого государства.

Работал Зиновьев дома — в пятикомнатной квартире на Арбате, дом 35, где находились его огромные библиотека и архив, время от времени посещал библиотеки Института Маркса и Энгельса да ИККИ, где знакомился со свежей немецкой прессой. На выходные же уезжал на дачу в Ильинское, где делил двухэтажный дом с неразлучным Каменевым. Там-то, в один из последних августовских дней и произошло то, что слишком явно противоречило утверждению Бакаева — Зиновьев, мол, говорил, что «Центральный комитет недостаточно борется с руководителями правого уклона»639.

3.

… 14 сентября 1932 года в ЦКК поступило заявление, вернее — заурядный донос, сообщивший об антипартийном поступке М. Н. Рютина. Бывшего члена ВКП(б), бывшего секретаря Краснопресненской районной парторганизации столицы, а теперь скромного экономиста объединения «Союзэнерго». Семь лет боровшегося с «левой» оппозицией, почему и прослывшего как рьяный «правый». Так и не отказавшегося от прежних взглядов, весьма близких бухаринским и рыковским. Не пожелавшего смириться с проведением сплошной коллективизации, противоречившей, с его точки зрения, заветам Ленина.

Весной (скорее всего, в марте) 1932 года под влиянием событий, происходивших в деревне, Рютин изложил свой анализ положения в стране в двух документах. Коротком, прокламации «Ко всем членам ВКП(б)», имевшим гриф «Прочти и передай другому», подписанным «Всероссийская конференция союзов марксистов-ленинцев». И в пространном, почти на 200 машинописных страницах, своеобразной политической «платформе» — «Кризис пролетарской диктатуры и Сталин».

В обоих документах Рютин прежде всего изливал копившуюся несколько лет ненависть к Сталину. Ту самую, что высказывал еще в 1930 году перед своим исключением из партии: «Политика правящего ядра в ЦК партии во главе со Сталиным губительна для страны… Безусловно, к весне 1931 года наступит полнейшее банкротство этой политики… Сталина никто не поддержит и политика этого шулера и фокусника — Сталина будет разоблачена».

Правда, тогда же, в ЦКК, Рютин признал: «Высказывая свои обиды на Сталина за снятие меня с партийной работы, допустил грубейшую политическую ошибку»640.

За последующие два года Рютин нисколько не изменился, только еще больше озлобился. Писал о Сталине еще резче, категоричнее. С ненавистью уже чисто патологической. Собрав все отрицательное, что относилось на счет генсека, начиная с «Письма к съезду» Ленина и кончая оценками, даваемыми его идейными противниками-троцкистами. Да еще добавив высказывания, характерные для «правых» после апрельского 1929 года пленума ПК и 16-й партконференции, окончательно утвердивших курс на коллективизацию и индустриализацию, снявших Бухарина и Томского с занимаемых ими постов.

В прокламации Рютин пафосно отмечал: «Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис»; «Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики»641.

В «Платформе» Рютин продолжал оплевывать генсека: «Сталин стал подлинным предателем партии… все подчинив интересам своего честолюбия и властолюбия»; «Сталин, несомненно, войдет в историю, но его “знаменитость” будет знаменитостью Герострата»; «Ограниченный и хитрый, властолюбивый и мстительный, вероломный и завистливый, лицемерный и наглый,