Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена - Микаэл Геворгович Абазян

— Что значит «наши» или «не наши»? Как могут наши передать нас… сдать нас… Как могли «не наши» беспрепятственно…

— Да он-то и говорит о том, что это именно наши могли снять тебя и передать кому надо. Ты что, все еще не понял?

Омид действительно не мог понять того, что говорили ему эти люди.

— Никогда не пытайся постигнуть правила игры политиков, ибо они играют по совершенно другим законам. В них нет места совести, морали и благородству. Хотя тебе уже и не суждено что-либо постигнуть в своей жизни… Они идут!

Старик словно постарел еще лет на пять, плотно сжал губы и широко раскрыл покрасневшие глаза, вслушиваясь в глухой стук приближающихся тяжелых шагов, доносившийся из-за двери, расположенной в противоположной входу стене. Щелкнул замок. В комнату вошли трое: один остался стоять у входа, двое же сразу подошли к старику, сняли с него наручники, грубо подняли на ноги и повели вон из комнаты. Продвигаясь к выходу, он улыбнулся и сочувственно оглядел остававшихся в комнате. Будь ситуация несколько другой, по его физиономии можно было бы предположить, что ему выпал какой-то выигрыш, за которым он и пошел, говоря: «Пока, неудачники!».

У самой же двери его взгляд погас окончательно.

— Эти террористы совсем не такие, как в фильмах. Они ставят срок, назначают сумму, а если их условия не соблюдаются они нещадно расправляются с жертвой, снимая все на камеру. Этими кадрами они потом уже наводят ужас на всех, кто смотрит новости. А новости смотрят все. Кто-то доверяет официальным каналам, кто-то ищет альтернативных новостей в соцсетях — неважно. Такие новости обязательно дойдут до своей аудитории и поселят в них страх. Не знаю, как было на твоем борту, но на нашем пассажиры сидели молча, словно куропатки в траве. На их лицах был написан тот самый страх… У вас тоже так было? Кстати, нам уже будет не грех и познакомиться. Меня зовут Руди.

— А меня — Омид. Не знаю, как там у нас было: меня вывели в самом начале. Я во втором ряду сидел… Хотя да, ты прав: никто не возмущался, не шумел. Все восприняли все, как что-то должное, как какую-ту проверку.

— Так все и должно было быть, — обреченно ответил Руди, посмотрев на часы, нервно тикавшие на стене.

Видимо, настала очередь молодого узника просвещать Омида и объяснять ему что к чему, который все хотел расспросить его о том, как и при каких обстоятельствах он попал сюда. Однако его внимание все больше и больше стала привлекать девочка, которая о чем-то очень сильно просила своего отца, который в свою очередь пытался ее успокоить. Говорили они очень тихо — Омид даже удивлялся тому, как они вообще слышали друг друга.

В какой-то момент у него вдруг созрел вопрос.

— Как ты думаешь, почему не забрали меня или тебя в первую очередь? Если мы иностранцы, то…

Он сделал паузу, надеясь, что парень ответит сразу. И он оказался прав.

— …то за нас можно будет больше просить, — выдал тот лаконичный ответ. — Логика вот какая: первым идет старик; за него просят немалую сумму; скорее всего власти не идут на сговор с террористами и не соглашаются; старика очень скоро приканчивают на глазах у всех, особо не церемонясь и давая ощутить степень их решимости; следом ведут иностранца и просят еще более жирный выкуп; власти начинают думать, потому что ситуация выходит на международный уровень; в случае успеха они постараются как можно быстрее передать его и получить деньги, правда вслед за этим им придется поменять место удержания заложников; если же контакт не налаживается, то они приканчивают и его, перекладывая ответственность за его гибель на плечи властей, и предлагают нового иностранца — как бы дают им второй шанс. Ну, а на десерт у них будет ребенок — с родителем или без.

Он перевел дыхание и обратился к отцу притихшей девочки.

— Ты уж прости меня за мой слог. Я говорю все как есть. Чего душой крутить? — Он снова посмотрел на часы. — Жестко? Не спорю. Грубо? Не думаю. Вот потом будет грубо.

Тут словно что-то одернуло Руди, и он, помрачневший о своих же слов, поглядел на тихо смотрящую на него перепуганную девочку, а затем молча опустил голову.

Омид также был безмолвен. На словах «еще более жирный выкуп» его словно что-то дернуло внутри и крикнуло: «Отец бы точно отдал все за то, чтобы выручить тебя из беды!». Он сидел, слушал рассказ Руди, но все время внимательно прислушивался к голосу внутри себя, словно тот еще должен был сказать ему что-то чрезвычайно важное. Но голос молчал, и чем дольше длилось молчание, тем больше овладевали Омидом отчаяние и тоска по жизни, от которой он легкомысленно отказался, и которая продолжала протекать в том же русле, но уже без него. Он тяжело дышал, и он явственно ощущал тяжесть каждого своего вздоха. Другим же звуком, который он слышал, было назойливое тиканье часов, меривших утекающее словно сквозь пальцы время.

А потом в тишину врезались еще два звука: выстрел и глухой удар об пол.

— Тридцать минут! — сказал Руди.

— Что? — переспросил его Омид, вздрогнув от неожиданности и испуга и переглянувшись с такими же испуганными отцом с дочкой. Руди не сводил глаз с часов.

— Ровно тридцать минут дали на старика. Нам дадут меньше.

Цепкие пальцы страха пробрались под кожу Омида, протянулись по жилам, заморозив душу и мозг, и вцепились мертвой хваткой в его сердце.

— Теперь они выберут кого-то из нас. Готовься… как тебя звали, говоришь?

— Омид.

— Да-да, Омид. Готовься, Омид: либо ты, либо я. Омид или Руди — вот увидишь! Они будут здесь в течение минуты.

— За меня никто ничего не даст — ни родственники, ни государство. Люди у нас — расходный материал. Попал в плен — твои проблемы, — жаловался отец девочки.

Голос у него был слабый,