Александр Македонский. Трилогия (ЛП) - Мэри Рено

Телохранителей вывели прочь из лагеря, дабы подвергнуть допросу. Птолемей, который, по-моему, был там, пишет, что все они сознались: Каллисфен воодушевлял их и всячески подстрекал к измене.

Позже Александр нашел меня в царском шатре, где я поил молоком Перитаса. Псу было так худо от зелья, которым его попотчевали в ту ночь, что он, бедняга, не мог есть твердой пищи. Царь сказал:

— Те двое, названные тобой, сознались. Благодарю тебя за это. — Он погладил пса, который поднялся на непослушные лапы поприветствовать хозяина. — Я рад, что тебе не пришлось побывать там; ты слишком нежен для подобного зрелища.

— Нежен? — переспросил я. — Они убили бы тебя спящим, ибо даже всем скопом не набрали отваги, чтобы бросить вызов в лицо, когда б ты уже проснулся и, раздетый догола, имел в руках один только меч. Нет, господин, ты не счел бы меня нежным в такую минуту…

Александр пробежал ладонью по моим волосам — и не поверил мне.

Они шли на суд сами, на собственных ногах. Не будучи македонцем, я явился туда для того лишь, чтобы видеть, как другие побивают предателей камнями. Камни собрали на речном дне — они были чистыми, круглыми и удобными для броска. Но чтобы перс побил камнями македонца? Нет, это могло вызвать настоящую бурю. Там и без меня хватало рук, жаждущих вершить правосудие. Решение о казни было принято под одобрительный гул; даже отцы приговоренных, если они были там, согласились с общим решением. По древнему македонскому обычаю, они должны были бы умереть вместе с преступниками — не из-за подозрения в соучастии, а чтобы избавить царя от угрозы кровной мести. Александр первым объявил о полном прощении всех родственников приговоренных.

Когда их привели, Александр спросил, не желает ли кто-нибудь из них говорить? Я видел, как Гермолай кивнул.

Скажу вам, он хранил самообладание, хотя ближе к концу речи голос его стал срываться. Каждое слово выходило из уст глухим, будто искаженное далеким эхом. То был голос верного ученика — твердый голос, это я могу признать, — отдающего дань уважения своему учителю. Большинству македонцев речь Гермолая показалась простой наглостью, и Александру пришлось сдерживать их эмоции, чтобы позволить юноше закончить; для тех же, кто слышал речь Каллисфена о падении ниц, она стала лишним доказательством вины философа.

Когда их уводили к столбам, Сострат прошел совсем рядом со мною. Именно он видел меня в шатре тем утром и теперь с ненавистью плюнул в мою сторону:

— Да, мы и тебя прикончили бы, скверно размалеванная варварская шлюха!

Я страдал оттого, что вынужден лишь смотреть, как остальные мстят за моего господина. Видя рядом сильного мужчину с большим камнем в руках, я молил Митру, карающего предателей: «Пусть этот камень будет брошен за меня». Один из таких камней раскроил череп Гермолаю.

Каллисфена я более не видел. Только македонцы имели право быть судимыми Ассамблеей. Птолемей говорит, философа просто убили, допросив, но я сомневаюсь, чтобы он видел смерть философа собственными глазами, да к тому же я слышал совсем иную историю.

В то время Александр не заговаривал со мною о судьбе философа, а потому я и не спрашивал. Тогда мне казалось, что вся эта история легла тяжелым грузом ему на душу и он вряд ли думал, что я смогу понять хоть что-нибудь. Впрочем, гораздо позже, когда царь был навеселе и совсем позабыл, что ничего не рассказывал мне, он упомянул о неких событиях. Из чего я и получил общее представление о происшедшем. Думаю, они проглядели бумаги Каллисфена и нашли там письма от Аристотеля. Тот, видимо, знал от племянника, будто царь заводит друзей среди варваров, а некоторых даже ставит военачальниками своего войска; будто он требует от свободных греков, чтобы те кланялись ему до земли вместе с этим вечно раболепствующим народом; будто сперва он возлег с евнухом-персом, прежде уже побывавшим в постели Дария, а потом унизился до того, чтобы жениться на дикарке — обычной танцовщице, которую приметил на пиру… И философ отвечал племяннику (вне сомнения, Каллисфен почитал эти письма слишком драгоценными, чтобы уничтожить): как раз подобные вещи и приводят правление к тирании, которая погубит и исковеркает все здравые обычаи Греции. Любую це-ну должен заплатить здравомыслящий человек, дабы положить всему этому конец.

Старики, Сократ да Платон, оба побывали в шкуре простых воинов; Аристотель же — никогда. Быть мо-жет, он и не представлял себе, что его слова смогут выпить к ЖИЗНИ нечто большее, чем новые рассуждения. Если так, тогда Аристотель плохо разбирался в людях. Александр же, отменно видевший человечью природу, теперь знал о ней еще больше; едва ли покажется странным, что он усомнился в намерениях своего старого учителя.

В любом случае, гораздо позже мне довелось услышать, что Каллисфен продолжал путешествие с нашим лагерем: живой, но закованный в цепи. Александр намеревался допросить его в Греции, перед лицом самого Аристотеля, дабы тот видел, к чему мо-гут привести слова, но уже в Индии Каллисфен умер от какой-то местной болезни. В одном можно быть вполне уверенным: в Афинах, которые Александр пощадил, чтобы терпеть потом ненависть и клевету, Каллисфен действительно почитался бы великим героем, если ему удалось бы умертвить царя. Со мною, повторюсь, Александр никогда не заговаривал об этом.

С Гефестионом же они говорили. Они провели весь тот вечер вместе, тихо беседуя и поглаживая распростершегося у их ног Перитаса. Еще мальчиками, в Македонии, они вместе учились у старика и теперь разделяли одни и те же скорбные мысли. Гефестион знал все думы Александра, как свои собственные; он не походил на мальчика из Суз, который только и умел, что доставлять наслаждение царю.

Лишь одно ведомо мне доподлинно: никаких засушенных цветов или странных животных не посылал более Александр в афинскую школу. И это я могу понять; пока власть Александра созревала, ему часто приходилось вопрошать себя, как поступил бы на его месте старый учитель. Кончено. Отныне Александр прислушивался только к советам собственной души.

20

В том году мы так и не двинулись в Индию. В Согдиане царя нагнала новая армия, которую надлежало обучить, — молодые воины из провинций, разбросанных по всей Азии. Хотя над ними уже потрудились македонские военачальники, одно дело — объездить жеребца, и совсем другое — дать ему почувствовать хозяйскую руку.

Для меня было действительно странно видеть те самые народы (и подчас тех же людей), что когда-то воевали за Дария, вновь собранными в огромное воинство, и притом столь отличное от прежнего. Они более не были бесформенной массой земледельцев, чье оружие ковалось местными мастерами. Они уже не жда-ли приближения колесниц, из которых могли бы подавать приказы их вожди; одного лишь слова было им довольно ныне, чтобы построиться в фаланги или повернуться кругом.

Зная, что эти люди захотят узреть царя, Александр принимал их в своем парадном облачении. Его доспехи сияли на солнце так, словно с небес спустился сам бог войны. Когда он бросил войско в воображаемую битву, все эти люди выполнили приказ, будто надеясь получить награду. Александр стоял на невысоком холме, окруженный полководцами и несколькими персидскими военачальниками, направляя гигантское сонмище людей, собранное завоеванными им народами; им стоило всего только немного изменить направление бега, дабы стереть его с лица земли. Конечно же, подобное святотатство было невозможно — просто потому, что царь твердо знал: тому не бывать. В этом весь Александр.

Он вернулся к Скале вместе с женою, дабы навестить ее сородичей в соответствии с древними обычаями. Несомненно, они были немало раздосадованы, видя, что Роксана не носит ребенка, но Александр по-царски одарил всех, говорил с ними вежливо и не взял другой жены. Чем они могли ответить на такую доброту?

Одного раза оказалось довольно. Александр был слишком горд, чтобы делиться с кем-либо секретами царского ложа, даже со мною. Он знал, что я все понимаю и без слов. Я слыхал речения мудрых, будто некоторые мужчины женятся на тех девицах, в которых узнают норов собственных матерей. Судя по всему, что мне удалось разузнать о царице Олимпиаде, ее сын был именно таков. Но сам он слишком поздно понял это.

Об Олимпиаде я слыхал, что она была вспыльчива нравом и прекрасна телом, а также устраивала со своим господином шумные перебранки — до самого дня его смерти, к которой, как порою шептали, сама приложила руку. Она прямо-таки изводила Александра любовью, постоянно стравливая отца с сыном; они никогда не бывали друзьями достаточно долго… Как знали все мы, Олимпиада так и не смогла обучиться вести себя, как подобает благородной женщине, ибо ее письма, многословно пересказывавшие македонские интрижки и ее стычки с царским регентом Антипатром, преследовали Александра повсюду, находя его в самых удаленных уголках Азии. Кто-то слыхал из его собственных уст — сразу после того, как царь прочел одно такое письмо, — будто она запрашивает слишком высокую цену за те девять месяцев, на которые дала ему приют.