Александр Македонский. Трилогия (ЛП) - Мэри Рено

По моему собственному разумению, все это лишний раз доказывает, что персам есть чему поучить греков в обращении с женщинами. Может статься, мы научили этому Александра. Наша в том заслуга или нет, но, сколь бы мягок он ни бывал с ними, где-то внутри его защищала железная броня, выкованная, надо полагать, в тот самый момент, когда он вырвался наконец из-под влияния матери. С Роксаной у него не бывало ссор. Александр ни на минуту не забывал, что он — Великий царь. У согдианки были шатер гарема и все ее приближенные; там она могла править, как ей вздумается. Царь же время от времени наносил ей визиты; если же Роксана выказывала нетерпение или же каким-то иным образом причиняла беспокойство, Александр просто покидал ее и возвращался в гарем не скоро. Я-то знаю, ибо в таком случае он тел прямо ко мне, и в его лице я замечал бесспорные признаки неприязни к кому-то; я был научен замечать подобные вещи. Из Македонии прибыл небольшой отряд новых телохранителей, еще дома узнавших о судьбе, постигшей изменников. Испуганные мальчишки, боявшиеся лишний раз открыть рот, были сразу же представ лены царю. Александр милостиво говорил с ними и мгновенно выучил все имена. Вздыхая с облегчением, они сбивали друг друга с ног, стремясь услужить первыми; со мною они говорили уважительно и принимали мои советы с благодарностью. Мне они казались совсем еще юными. С тех пор, как армию Александра догнали их предшественники, пролетело целых четыре года.

Однажды в предрассветной полутьме один из них разбудил меня, умоляя поспешить к царю. Александр сидел на краешке своего ложа, кутаясь в купальные одежды. Рядом с ним на простынях и подушках растянулся Перитас, занявший всю кровать целиком. Бедный пес так полностью и не пришел в себя с тех пор, как злодеи-охранники попотчевали его неведомой отравой.

— Он пытался вскарабкаться на кровать, и я приказал ему лежать на полу. Потом он попытался еще разок, и что-то помешало мне прогнать его снова, — тихо проговорил Александр.

— Сколько ему?

— Одиннадцать. Он мог бы прожить еще несколько лет… Вчера он вел себя так тихо. Перитас из Иллирии — мне подарили его загонщики дичи, охотившиеся с царем Котисом, когда я поссорился с отцом и ушел из дому. Тогда Перитас походил на медвежонка… Я никуда не спешил, и он был мне добрым товарищем в дороге.

— Непременно нужно воздвигнуть ему надгробный памятник, — сказал я, — чтобы о Перитасе помнили и люди, которым жить после нас.

— Я поступлю еще лучше. Я назову его именем свой следующий город.

Он стоит на хорошей земле, удобно расположенный по меркам военных и купцов, прямо на пути в Индию. Могила Перитаса вместе со статуей находятся у ворот: их видно сразу, как только заходишь в город. Имя ему — Перита.

Когда дороги замерзли, мы остановились на зиму в Восточной Бактрии. Хотя важные новости достигали нас, несмотря на холод, прошло немало времени, прежде чем мы узнали о том, что запоздалая месть Каллисфена уже вершится.

Весть о его аресте превратила Афины в потревоженное осиное гнездо. Прошло уж более десяти лет после того, как царь Филипп победил афинян в битве, которой не искал (известный оратор Демосфен устроил сражение, уговорив сограждан выступить против македонцев с оружием), и превратил в руины древние Фивы. Восемнадцатилетний Александр первым прорвал строй мятежников. После того Филипп проявил к Афинам потрясшее всю Грецию милосердие. Но вопреки тому (или же, как раз наоборот, именно поэтому — ибо кому ведомы тайны человеческих сердец?) афиняне недолюбливали его и даже, как говорили, участвовали в заговоре, приведшем к убийству царя. Сына его они также невзлюбили, хотя он был в Афинах лишь однажды, да и то придя с миром, а не с войною. Пока жил мой господин, горожане вели себя тихо из страха перед ним; после смерти Александра они, подобно шакалам, принялись терзать его память грязной ложью.

Даже Аристотелю не помогло то, что он наставлял своих учеников в духе ненависти к персам; спасая жизнь, обвиненный в сочувствии Македонии, ученый старец бежал прочь из Афин, чтобы никогда не вер нуться обратно. Его школа перешла к другому мудре-цу, и тогда философы запели хором.

Итак, ныне мой господин слывет варваром, ибо выказывал милость и честь моему народу; тираном, повинным в наказании заговорщиков, замышлявших убить его (право, данное скромнейшему из граждан Афин); всего лишь хвастливым воякой, хотя всюду, где бы ни бывал он, вместе с ним проникала и Греция — та Греция, которую Александр чтил и чьими наследниками оказались недостойные лжецы.

Поднятый афинянами шум причинил много зла, но вместе с тем нет худа без добра: именно клевета греков побудила царя Птолемея взяться записать всю ту правду, которую мы помним, и сделать это сейчас, пока у него еще есть время. Ныне Птолемей предпочитает занятия книгой управлению Египтом, каковое в основном предоставил сыну.

«О дорогой мой Багоас! — часто взывают ко мне друзья. — Подобный тебе человек, прочитавший лучшие греческие труды, как может он примириться с тем, что так и умрет, не повидав Афины? Путешествие туда — чудная прогулка по хорошей погоде. Я сам могу порекомендовать судно; я запишу для тебя названия всех тех мест, которые следует посмотреть; я дам тебе письма к ученым мужам. Что сдерживает тебя, Багоас? Ведь ты сам много странствовал по миру и заходил куда дальше! Поезжай же прежде, чем возраст согнет твои плечи, а всякое странствие обратится в мучение…» Так говорят они. Но мой господин остается здесь, в Александрии, в своем доме из золота; мой господин, который теперь моложе меня самого… Ему ведомо, отчего я не соглашаюсь отправиться в Афины.

Наступила долгожданная весна. Пришло время для похода на Индию.

Всю зиму царь вел долгие беседы с караванщиками и греками, бывавшими по ту сторону Кавказа, — они далеко заходили со своими товарами и подолгу жили в чужих краях. Стремясь вновь услышать греческую речь (или же из страсти к золоту), они приходили рассказывать Александру о стране, лежащей за горами, стране Пяти Рек.

Реки те берут начало в горах, а величайшая из них называется Инд — она вбирает в себя остальные. Почти все инды, живущие по берегам пяти рек, давно враждуют друг с другом и с радушием встретят всякого, кто поднимет оружие против их собственных врагов. По словам Александра, в Греции было примерно так же — именно таким образом его отцу Филиппу удалось завоевать ее.

От человека, заходившего в своих странствиях дальше прочих, царь узнал однажды, что в полумесяце пути от дальнего берега Инда течет еще одна река, даже полноводнее и шире в русле. Сей поток, имя коему Ганг, течет не на запад, а на восток и впадает в океан.

Я редко видел Александра в столь добром настроении. Радость его не иссякла, даже когда пришло время для сна, а ведь он говорил об этом весь день:

— Внешний океан! Мы должны пересечь весь мир, дойти до самого края! Мы сможем отправиться домой морем — поплывем на север, до Эвксина, или же на юг, к Вавилону… Мы ступим на край земли!

— Об этом подвиге люди будут помнить вечно, — отвечал я. — Потомки не забудут о нем.

Тем вечером на мне был костюм из шелка, купленного в Мараканде, с летающими змеями и цветами. Голубоватое сияние тонкой ткани бросилось мне в глаза (я снял одеяние, чтобы помочь Александру вымыться); в зеленоватом камне его пуговиц, тяжелых и холодных на ощупь, были вырезаны магические символы. Торговец уверял, будто шелк целый год провел в пути… «Лжец! — думал я. — Он просто набивал цену!»

— О чем ты думаешь? — спросил Александр с улыбкой.

Мне неловко было признаться в пустой мелочности своих мыслей, и я ответил:

— Об алтаре, на котором будет выбито твое имя; об алтаре, который ты воздвигнешь на дальнем конце мира.

— Завтра утром я собираюсь на прогулку. Надо дать старику Буцефалу пробежаться, или он загрустит… Поедем вместе, его шаг все еще вполне легок. Но мне жаль, что Буцефалу придется перейти горы… — Александр все еще тосковал о Перитасе. Друзья предлагали ему замечательных щенков, но царь не хотел заводить другого пса. — Буцефалу пошел уже третий десяток, знаешь ли.

Я склонился над ним, сидевшим в ванне, и поцеловал в затылок. Там, где на золоте волос мерцал отблеск светильника, я узрел две седые пряди.

Когда весна открыла дороги, мы отметили начало нового похода празднеством в честь пламени. Новое войско принесло с собой лишь самое необходимое, но старая армия была отягощена многими повозками с тяжелым добром, отвоеванным у врага: кровати и тюфяки, ковры, занавеси, одежда… Полагаю, воины намеревались увезти все это домой, в Македонию. Пока же в этих вещах вовсе не было проку — разве что погрязший в долгах воин мог продать что-нибудь, дабы расплатиться. Военачальники тянули за собой целые вереницы повозок; Александр, всегда имевший менее, чем даривший, тоже владел несколькими повозками с дорогою посудой и коврами. Он приказал выкатить их все на небольшой пятачок голой земли и увести вьючных животных. Затем царь подошел к своим собственным повозкам. Неподалеку был зажжен костер и приготовлены факелы. В каждую повозку Александр бросил горящий факел.