Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

на русских конкурентов. К середине девятнадцатого столетия две колониальные державы ушли, третья восторжествовала, а роман «Резанов» наводил на мысль об оценке и переоценке вековых итогов торжества новых англичан, уже звавшихся американцами.

О Калифорнии, земле плодородной и малозаселённой, был наслышан Петр I, царь-реформатор держал те края на примете, но у него не до всего доходили руки, ему приходилось решать сразу все проблемы, от строительства кораблей до изготовления гробов. Екатерининский вельможа Резанов пришел в Калифорнию на купленном у бостонцев судне «Юнона» и, кроме намерения снабдить продовольствием Аляску, где его соотечественники обосновались, однако страдали от голода, он вынашивал планы петровского размаха: превращение тихоокеанского побережья в Славароссию.

Тесть Резанова, Коломб росский, Григорий Иванович Шелехов не считал зятя деятелем, но тот преуспел в меру присущих ему способностей. Умея владеть языком, хорошо зная французский и на ходу усваивая испанский, Резанов наладил доверительные отношения с комендантом форта, по испански – Presidio. А между дочерью коменданта, четырнадцатилетней Марией, и сорокадвухлетним Николаем Петровичем вспыхнула пламенная любовь.

Цветущая красавица-девица и лысеющий, отяжелевший вдовец, недавно похоронивший свою тех же лет жену? Историки между собой не во всем согласны насчет размеров резановской лысины, но ими установлено, что канцлер не любил носить парика. Как бы там ни было, драматическая история той мгновенной и пылкой любви заставляла и заставляет вспоминать Перикла и Аспазию, Ромео и Джульетту, легенда вошла в калифорнийский фольклор, запечатлена на фресках (исполненных русским художником Виктором Арнаутовым), в местном музее восковых фигур выставлены подобия возлюбленных, им посвящены стихи и проза, о них защищены диссертации, и редкая книга о Калифорнии обходится без того, чтобы в ней не было изложено «знаменитейшее местное предание».

Сочинения о взаимной страсти между российским посланником и дочерью испанского коменданта так или иначе отвечают на вопрос, которым задалась Гертруда Атертон: «А что если бы?…»[279] Окунцов Иван Кузьмич в «Истории русской эмиграции» говорит: «Резанов смотрел на Новый Свет как на особое поле русской деятельности. Он сам писал царю из Аляски о том, что скоро будет возможно заселить русскими устье реки Колумбии, и тогда там будет главное место Русской Америки и новый порт… Придёт время, когда Калифорния войдёт в состав России и станет Русской Калифорнией». Те же мечты питает, те же соображения высказывает заглавный персонаж романа Атертон, она старалась перезнакомиться со всеми, кто имел сведения о Резанове, и не исключено, летописец нашей эмиграции был среди тех, чьими консультациями писательница воспользовалась.

Резановские замыслы начали осуществляться. Спустя пять лет после безвременной кончины канцлера был основан Форт Росс. «Русские осели в Калифорнии»[280]. Почему же мы там не удержались? Потомство занесло Резанова в число крупных и даже крупнейших деятелей, мыслителей-стратегов, тех, кого называют «строителями империй». Но знавшие Резанова придерживались мнения Шелехова, считая резановские замыслы мечтаниями того рода, что станут называться маниловскими. Со временем и Кончиту взялись развенчивать, дескать, не потерявшая голову и готовая ради любви жертвовать собой очередная Джульетта, а пройдоха себе на уме. Всё – правда, но в каждой правде, совмещающей противоречивые сведения, следует, соблюдая контрапункт, выдержать правильные пропорции.

Старая русская эмиграция, успевшая услышать о постановке «Юнона и Авось» по сценарию Андрея Вознесенского, ходуном заходила, узнав, что на советской сцене близость Петро и Кончи, как их называли, представлена слишком рискованной. «Доченька губернаторская спит у русского на плече», – в таких романтических подробностях усмотрели афронт, характерный для холодной войны. Андрею советовали избегать выражений вроде «девка бесстыжая»: всякое неосторожное слово могло сыграть роковую роль во времена идейной конфронтации[281]. Однако столетняя монахиня, с которой

Кончита бывала откровенна, ещё в 1930-х годах поведала: полтора месяца провели любовники в виду форта, на острове Ангельском, и «Коцепсион стала женщиной»[282]. Читал ли поэт признания монахини, чутьем ли постиг, но, мне кажется, угадал причину последующего затворничества красавицы-испанки, руки которой настойчиво добивались блистательные кабальеро, а ей приходилось скрывать свой позор.

Кончита, уйдя в монастырь, не похоронила себя заживо. Она, творя богоугодные дела, стала преподавать в семинарии при монастыре, и по всему побережью каждая освоившая грамоту испанка являлась её ученицей. Мария Концепсьон удостоилась звания beata, благословенная. Возмущение старой эмиграции я слышал, иные признавали, что у неё был-таки выкидыш, однако настаивали: «Нечего намекать на последствия интимных отношений!». Не знаю, в чем обнаружили намек, но мудрено ожидать от рок-оперы чего иного, кроме секса.

Уже в пору перестройки тот же спектакль был вывезен на Запад, и опять перестарались, увидев в изображении Резанова намек на Горбачева: один-де наводил международные мосты, а другой внедрял «новое» мышление, обещая всемирный совет да любовь. Но что же между ними общего?! Резановские мосты – дипломатический приём, Резанов оказывал Соединенным Штатам сопротивление, Горбачёв же сложил перед американцами оружие. Резанов, думая возобладать и над Испанией, за гостеприимство в Президио заплатил радушным хозяевам наличными, чтобы не зависеть от них. Между тем Горбачев поместился в том же районе Сан-Франциско и на средства американцев открыл фонд своего имени.

Резанов старался строить Российскую Империю и как геополитический ум оказался прав: Испанская империя была слаба и становилась всё слабее. Не в силах защищать и держать в узде свои колонии, испанцы предоставляли им самоуправление, заокеанские владения испанской короны стали независимой Мексикой, но, говорят историки, свергнув гнет дряхлеющей империи, мексиканцы попали в зависимость от молодых и дерзких, быстро растущих Штатов. В Калифорнии нашли золото, о котором индейцы знали, но толку в желтом металле не видели, а при американцах Край Жарких Соитий испытал взрыв поистине дикой энергии, не либидозной – деловой: темп и размах.

Золото было обнаружено на земле торговца лесом Джона Саттера, но дровосек не увидел в золоте деловой перспективы, и его лесопилку потеснили прииски. (От Саттера остались названия улиц и больниц, в одной из них мы с женой консультируемся в поисках средств от неизлечимого недуга – возраста.) А на месте прежнего захудалого форта, пришедшей в упадок католической миссии и небольшого посёлка закипел человеческий котёл со стотысячным населением.

Гертруда Атертон с детских лет помнила, как в её родном Сан-Франциско приходилось смотреть под ноги, чтобы обойти грязную лужу, на её же памяти улицы были выложены брусчаткой, налажен городской транспорт, устроено уличное освещение. Стремительно растущий метрополис кишел нуворишами, не знавшими, куда деньги девать. И разбогатевшие, и неудачники обезумели от взлётов и падений судьбы. По городу расхаживал разорившийся богач, он потерял всё, включая разум, и величал себя Королем Калифорнии.

В центре Сан-Франциско возвышаются два холма, Телеграфный (понятно) и Русский