Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пруст не Джойс, он завещал уничтожить им написанное, очевидно, не ожидая, что его будут читать и тем более толковать, расковыривая, но у него такого, чтобы расковыривать, полно, однако Сергей в своей статье не отличал живое от мертворожденного, я и поставил свои вопросы против соответствующих истолкований Сергея, а он ответил, что не его это вопросы. При профессионально-служебном обращении к тексту у всех нас, в силу обстоятельств, была нагрузка дополнительная, измерялась она требованиями прочитать, что можно и даже нужно прочитать, но писать о чем нельзя. Всё же такие проблемы, как социалистический реализм, которые по условиям времени было нельзя решать, мы, согласно производственному плану, оказывались вынуждены решать. Если в свое время Розанов неприкасаемые проблемы «сбрасывал со стола», то и мы сбрасывали, но решать тоже приходилось. Сергею это удавалось лучше других, у него мозги были голубые.
Индийский попутчик
«Любая художественная форма есть, с нашей точки зрения, не что иное, как отвердевшее, опредметившееся художественное содержание».
Г. Д. Гачев и В. В. Кожинов в «Теории литературы».
Побывать в Индии мне выпало дважды. В 1967 г. послали меня от Союза Обществ Дружбы выступать на соединенном праздновании Ганди и Толстого. К сожалению, не удалось увидеть мангустов, их смыло разливом Ганга. Но дом Киплинга нашел и посетил мемориал Мадам Блаватской, увидел её статую в натуральную величину: замоскворецкая Мать Манефа из Островского «И пришла шабала…» В печати мой «индийский» очерк оказался сокращен, всё же не настолько, чтобы поклонники Блаватской не смогли в нём усмотреть «оскорбление памяти Елены Петровны». Вздохнул с облегчением уже в постсоветские времена, прочитав, что теперь в том же упрекают Сашу Сенкевича, индолога, выпустившего в серии ЖЗЛ биографию Блаватской. Сенкевич написал в традиции, что установилась со времен Всеволода Соловьева и его «Жрицы Изиды»: портрет даровитой натуры – «умный человек не может не быть плутом».
Во второй раз, в 80-х, послали нас от Союза писателей с Гачевым. Возвращаясь, я вспоминал рассказ Евгении Казимировны Ливановой: некогда Николай Черкасов оказался в Индии вместе с Михаилом Пудовкиным и говорил, что самым ярким впечатлением от Индии для него стал… Пудовкин. Таким впечатлением, в меру моего опыта, явился Гачев. Рядом с ним, в ИМЛИ, прошла жизнь, и хотя он для меня был «Генкой», близкого общения, как с Кожиновым, у нас не было. Сблизились в Индии, где Генка только мешал. Мешал энергией интереса, во всё впиваясь и всматриваясь, дабы постичь формы индийского национального сознания. Один раз это стоило нам денег и без того ограниченных. В Бомбее подходит к нам индус и сладким голосом спрашивает, не хотим ли мы посмотреть церемонию погребения. Готовность, с какой Генка устремился за нашим добровольным вожатым, была сравнима разве что с порывом гончих в погоне за лисой, что доводилось мне видеть: лавина неудержимая.
Похороны в Индии начинаются сожжением покойника на ритуальном костре. Мы оказались в капище, где это проделывается. Взвивались высоченные языки пламени – пылали костры. Ну, взглянули и пошли дальше. Не-ет! Вожатый нас не отпускал, и Генка не хотел уходить. Вожатый вел нас от костра к костру, давая пояснения. В жарком пламени не было видно ничего, кроме горящих поленьев. Ходили с час. Вдруг Генка крикнул: «Вот же! Вот!» Он увидел, чего я не видел. А вожатый требовал оплатить свою бескорыстную услугу. Средств нам было выдано в обрез, но Генка не жалел, расплачиваясь. Так и не знаю, было ли там нечто, отданное сакральному огню, или это Генка увидел. Игра воображения или же видение?
Усмотреть во всех явлениях Gestalt, topos, ядро, суть, соединить линии в единый «рисунок на ковре» (как говорил Генри Джеймс), выявить устойчивое постоянство, уловить повторяемость образца – это стремление владело моими старшими друзьями, авторами «Теории литературы», прежде всего – Гачевым. Наше поколение страдало от недоученности. Конечно, не могли мы сравниться с такими, как Самарин, но Роман всего побаивался. Гачев же, очертя голову, бросился выяснять. В «Отделении» (так называли ОЛЯ АН СССР) о диссертации Гачева сказали: «Нам стала понятна природа литературы». «По-моему, – говорю Инне Тертерян, когда мы, референты, сидели от и до, на табеле, – Генка гениален». Инна: «Это потому, что ты Гегеля не читал». Пусть я тогда ещё не читал Гегеля, зато прочел, что Генка у Гегеля вычитал.
Поколение наших детей получило возможность свободно учиться. История, философия, иностранные языки – только познавай. Попалась мне книжка Насти – генкиной дочери. Всё, что я мог сказать: «Ого-го!» Не нашей нахватанности чета, а уже начало изучения, к чему мы не могли прикоснуться. Позвонил Гачеву его поздравить. Генка говорит: «Ты ей это скажи». Последние слова, какие от него услышал. Когда мы с ним летели из Индии домой, он просил: «Говори погромче – я глуховат». В Переделкино Генка шагал по шпалам и не слышал приближающегося поезда… А Насте сказать – сказал.
Памяти супругов Ливис
«Сразу же после кончины Ливиса его вдова получила множество выражений сочувствия – из Москвы, из Саудовской Аравии, из Индии и Америки».
Из биографии Ф. Р Ливиса.
«Мой муж умирает, но если вы не прочь поговорить со мной, приходите», – услышал я по телефону голос Квини Ливис. Она, говорили, влиятельнее самого Ливиса, а Ливис… О нем говорили:
