Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

Фаррух подумал, что, вероятно, не будет спать всю ночь. Он рассчитывал на пиво, чтобы не думать о своем сценарии, – оно помогло бы ему заснуть. Затем он вспомнил, что будет ночевать в комнате с Мадху; в таком случае лучше было вовсе не спать и не пить пиво.

Пока они поспешно и без особого удовольствия ели, Чандра продолжал называть Ганешу овощи, как если бы повар полагал, что мальчик потерял дар речи тогда же, когда покалечили его ногу (алу – картофель, чаули – белый горошек, байнган – баклажан). Что касается Мадху, то, казалось, о ней все позабыли, и она дрожала от холода. Конечно, в ее маленькой сумке были шаль или свитер, но все их сумки остались в «лендровере», который был припаркован бог знает где; о том, где Раму, их водитель, тоже знал лишь бог. Кроме того, настало время для позднего представления.

Выйдя на аллею между палатками труппы, они увидели, что исполнители уже в костюмах; по проходу вели слонов. В крыле главного шатра выстроились лошади. Подсобный рабочий уже оседлал первую лошадь. Затем тренер ткнул большого шимпанзе тростью, заставив животное подпрыгнуть на высоту не менее пяти футов и оказаться в седле, а лошадь при этом сделала вперед два нервных шага. Шимпанзе встал на четвереньки. Когда тренер дотронулся тростью до седла, шимпанзе сделал на лошади кувырок головой вперед и еще раз повторил его.

Оркестр уже занял свое место на платформе над ареной, которую все еще заполняла толпа. Зрители были явной помехой, оставаясь стоять в крыле, но инспектор манежа мистер Дас еще не появился, а больше было некому заставить их садиться. Мартин Миллс предположил, что зрители сами подыскивают себе места, пока весь шатер не заполнится, и доктора Даруваллу возмутило отсутствие надлежащего порядка. Пока доктор и миссионер препирались по поводу своих дальнейших планов, шимпанзе, делающий переднее сальто на лошади, отвлекся. Он обратил внимание на Мартина Миллса.

Шимпанзе был старым самцом по имени Гаутам, потому что еще малышом он демонстрировал удивительное сходство с Буддой – он мог часами сидеть в одной и той же позе и смотреть в одну точку. С возрастом Гаутам расширил свои медитативные возможности, включив сюда несколько повторяющихся трюков; переднее сальто на спине лошади было всего лишь одним из них. Гаутам мог повторять его без устали – неслась ли лошадь галопом или стояла неподвижно, шимпанзе всегда попадал в седло. Тем не менее свое переднее сальто, равно как и другие трюки, он исполнял со все меньшим энтузиазмом. Его тренер, Кунал, объяснял эмоциональный спад Гаутама тем, что он увлекся юной шимпанзе Мирой. Мира была новичком в «Большом Голубом Ниле», и Гаутам подчас отвлекался на нее в самый неподходящий момент.

Если Гаутам видел Миру, исполняя свое сальто, он промахивался не только мимо седла, но и мимо лошади. Поэтому Мира ехала верхом на лошади в самом конце процессии животных, вышагивающих вокруг главного шатра перед парадным появлением на манеже. Только во время разминки в крыле старый шимпанзе мог увидеть Миру; ее держали возле слонов, потому что Гаутам их боялся. Словно в состоянии транса, большой шимпанзе смотрел на нее издалека, ожидая, когда поднимется занавес и заиграет музыка, открывающая представление, и этого взгляда на Миру было ему достаточно. Механически он делал первые сальто, как бы под воздействием слабых ударов электрического тока примерно с пятисекундными интервалами. Краем глаза Гаутам отмечал, что Мира далеко, однако ее присутствие обеспечивало ему мирный настрой.

Гаутам был крайне недоволен, если что-то заслоняло от него Миру. Только Куналу можно было стоять между шимпанзе и его взглядом, направленным на Миру. Кунал никогда не находился возле Гаутама без трости в руке. Гаутам был крупным для шимпанзе, Кунал говорил, что самец весил сто сорок пять фунтов и был ростом почти пять футов.

Проще говоря, Мартин Миллс оказался не в том месте и не в то время. После этого нападения Кунал предположил, что Гаутам мог принять миссионера за еще одного самца-шимпанзе. Мартин не только перекрыл Гаутаму вид на Миру – Гаутаму могло показаться, что миссионер ищет любви Миры, потому что Мира была очень привлекательной самкой, и ее дружелюбие (к самцам шимпанзе) регулярно приводило Гаутама в бешенство. Что касается того, почему Гаутам мог ошибочно принять Мартина Миллса за обезьяну, Кунал предположил, что бледность кожи схоласта, несомненно, поразила Гаутама как что-то неестественное для человека. Если цвет кожи Мартина был в новинку для людей Джунагадха, которые таращились на него, сидящего в проезжающем «лендровере», и старались пощупать, то Гаутам едва ли был более знаком, чем они, с бледноликостью, которой был отмечен и Мартин. Поскольку, с точки зрения Гаутама, Мартин Миллс не был похож на человека, обезьяна, вероятно, посчитала миссионера самцом шимпанзе.

Руководствуясь примерно такой логикой, Гаутам прервал свои передние сальто на спине лошади. Взвизгнув, шимпанзе обнажил клыки, затем прыгнул через круп одной лошади и через спину другой и опустился на плечи и грудь Мартина, навзничь повалив миссионера. Далее Гаутам наискось вонзил зубы в шею удивленного иезуита – Мартину повезло, что он прикрыл горло рукой, но это означало, что его рука тоже оказалась укушена. Когда все кончилось, у Мартина на шее осталась глубокая колотая рана и еще одна – резаная – рана от основания кисти до подушечки большого пальца; у миссионера также пропал и кусочек правой мочки уха. Гаутам был слишком сильным, чтобы его можно было отогнать от сопротивляющегося схоласта, но Куналу это удалось с помощью трости. Все это время Мира кричала; трудно было понять, что означали ее крики – вознаграждение за любовь или осуждение.

Дискуссия о том, была атака спровоцирована расовой нетерпимостью шимпанзе или сексом либо тем и другим, продолжалась на протяжении всего позднего представления. Мартин Миллс не дал доктору Дарувалле заняться раной до завершения спектакля; иезуит настаивал на том, чтобы дети извлекли ценный урок из его стоицизма, который доктор считал глупостью в духе «шоу-должно-продолжаться»[99]. И Мадху, и Ганеш все время отвлекались на остаток мочки уха миссионера и на прочие кровавые свидетельства страшных укусов, от которых пострадал фанатик, – Мадху почти не смотрела на арену. Однако Фаррух уделял представлению самое пристальное внимание. Доктор был не против того, чтобы миссионер покровоточил. Доктор Дарувалла не хотел пропустить цирковое зрелище.

Отличное окончание

Лучшие выступления были заимствованы у «Большого Королевского», в частности номер под названием «Велосипедный вальс», для которого оркестр исполнял «Желтую розу Техаса». Тонкая, мускулистая и, без