Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

позже была спутницей наших лесных прогулок с Ахад-Гаамом в тех же лесах. Она представила мне своего мужа, петербургского врача, обычного посетителя наших собраний. «И тени речицких лесов пронеслись в душном зале, и может быть, они навеяли на меня грусть, звучавшую потом в моей речи» (запись 12 марта).

В Петербурге пришлось повторить в многолюдном собрании тот реферат о языках, который я читал раньше в Одессе, но на сей раз обошлось, насколько помнится, без дебатов. Предполагалось реферат напечатать, но он так и остался неизданным; сохранилась лишь копия стенограммы, предназначенная для второго тома «Писем о еврействе», которому тоже не суждено было увидеть свет. В феврале я прочел публичную лекцию о хасидизме для усиления средств нашего Исторического общества. Если прибавить сюда лекции на Курсах востоковедения (в этот и следующие семестры я читал о иудео-эллинском периоде) и самые необходимые заседания, то понятно будет, почему я в своих записях упрекал себя: «Живу не своей жизнью, не сосредоточенною, а разбросанною… За главный труд еще не взялся, а с самим собою мало и редко говорю. А ведь существо моей натуры — мало говорить с людьми, много с своей душой» (4 марта). Много времени по-прежнему отнимало редактирование «Старины». В это время меня занимал вопрос об «Исторической тайне Крыма» (таков заголовок моей статьи в первой книжке «Старины» 1914 г.) Один крымский житель, Гидалевич, доставил нашему комитету Исторического общества много эстампажей (оттисков из бумажной массы), сделанных с старинных надгробных надписей еврейского кладбища в городе Мангуп-Кале. Я вместе с своим секретарем Лурье разобрал эти оттиски и нашел там около 50 надписей XVI и XVII вв., освещающих темную эпоху татарского Крыма. С нового года я завел в «Старине» отдел научно-литературной хроники, где в коротеньких рецензиях отмечались по возможности все новинки и области еврейской науки. Большую часть этих заметок я писал сам, для чего приходилось просматривать десятки книг и брошюр на многих языках.

При такой перегруженности работой я должен был отклонять всякие литературные предложения со стороны, даже самые заманчивые. Один такой отказ привел к неприятному конфликту. Московское издательство «Мир» рекламировало тогда предпринятое им издание коллективной «Истории еврейского народа» в 15 томах и в опубликованном проспекте поместило мое имя, без моего ведома, в списке ближайших участников. Так как я двумя годами раньше отклонил предложение о редактировании этого издания, то я заявил в печати, что не принадлежу к числу ответственных участников. Инициативная группа (А. Браудо, С. Гинзбург, Ю. Гессен, М. Вишницер, М. Соловейчик, С. Цинберг) обиделась этим опровержением и упрекала меня в подрыве нового дела. Повторилось то же, что было в энциклопедии. Мой ригоризм и тут удержал меня от участия в ненадежной работе, которая, впрочем, оборвалась на первых двух томах вследствие мировой войны. Я шел своим путем: мне предстояло в ближайшие кошмарные годы строить здание еврейской историографии собственными силами, по определенному, в течение многих лет продуманному плану.

Только в конце марта я приступил к своему главному труду. «Втягиваюсь в пересмотр доисторической эпохи. Прочитываю сотни страниц (новых исследований) для исправления и дополнения двух-трех десятков страниц (моего текста). Новые раскопки на Востоке придают все более реальную историческую физиономию библейским сказаниям, и приходится немало исправлять в этой эпохе». Но после кратковременной изоляции меня снова захватил общественный шум. Волновали политические события в удушливой атмосфере режима, колебавшегося между Распутиным{532} и Пуришкевичем, утомляли собрания и совещания. В апреле гостил в Петербурге философ Герман Коген{533}, которому еврейское общество устроило торжественную встречу. Прошел ряд вечеров с лекциями и банкетами. На банкете в квартире Слиозберга я тоже присутствовал, но не мог присоединить свой голос к хору прославляющих философа, признающего абстрактный иудаизм без живой еврейской нации. По этой причине я даже уехал на пару дней в Финляндию, чтобы не участвовать в особом чествовании гостя, столь любезного сердцу ассимиляторов. Я не имел повода жалеть о своем поступке впоследствии: через полгода, в начале мировой войны, Коген присоединился к воинственным манифестациям германских профессоров и в своей известной брошюре провел знак равенства между германизмом и иудаизмом. Зато я охотно принял участие в чествовании антипода Когена в немецко-еврейской интеллигенции: Натана Бирнбаума. Когда весной 1914 г. в Берлине праздновался 50-летний юбилей Бирнбаума, его ученик редактор журнала «Фрейштат» Фриц-Мордехай Кауфман{534} обратился ко мне с просьбой дать заметку для юбилейного выпуска журнала, который в духе юбиляра поставил себе целью сближение восточного и западного еврейства. Что-то меня осенило — и я написал приветственную заметку в лирическом стиле. Она начиналась так: «Он (Бирнбаум) пришел к нам от торжествующего политического сионизма и сказал: слишком глубока историческая проблема еврейства, чтобы она могла быть разрешена дипломатией, колонизацией и маленькой территорией для малой части великой нации». Тогда я получил горячее благодарственное письмо от Бирнбаума. А через восемь лет, когда я приехал из Советской России в Берлин, я узнал, что этот вечный искатель правды нашел ее уже на новом или, точнее, совсем старом пути и примкнул к самой крайней ортодоксии.

В ту пору стал особенно актуальным вопрос об открытии особого университета в одном из городов Западной Европы для еврейской академической эмиграции. Это была моя давнишняя идея, высказанная еще в 1902 г. в «Письмах о еврействе». С 1913 г. в Петербурге действовала организация, под названием «Просветительный фонд», для осуществления этой идеи. Имелось в виду собирать большие деньги для помощи еврейским студентам, которых «процентная норма» выгоняла из России на Запад, и для учреждения там особого университета, где могла учиться часть этих студентов, вытесняемая антисемитскою молодежью из западных университетов. В то время как кружок лиц в Петербурге (Винавер, Штернберг, Р. Бланк{535}, инженеры Канегиссер{536} и Пресс{537}, я и другие) совещался о способах осуществления этого трудного дела, на сионистском конгрессе было с энтузиазмом принято предложение Усышкина о создании еврейского университета в Иерусалиме. Столкнулись между собою два плана, а партийная нетерпимость придала этому спору политическую окраску. «Отрицатели голуса» из сионистской прессы («Рассвет», «Гаолам», «Гашилоах») нападали на отрицателей догмы «Тора из Сиона». Я взял слово для перемещения вопроса с политической почвы на культурную. В двух статьях («Еврейская высшая школа на Западе», «Новый Восход», 1914, № 18 и 25) я доказывал, что между двумя планами не должно быть соперничества, а только разграничение сфер. Как раньше конкуренция между американскою и палестинскою эмиграцией кончилась тем, что в Америку пошли сотни тысяч, а в Палестину только тысячи, так должна кончиться