Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

реакции», когда наступил сентябрь и нужно было собираться в город, на зимнюю квартиру. На этот раз разлука с летним гнездом была особенно грустна. Уже приехали новые владельцы Линки, и наши шансы на возвращение туда будущим летом были очень слабы. Накануне нашего переезда в город к нам с шумом ворвался Ан-ский, который привез с собою целую коллекцию фотографических снимков из своей этнографической экспедиции по Волыни и Подолии.

В городе мы очутились в новой обстановке. Из тесной квартиры на окраине Васильевского острова мы переместились в просторную квартиру, нанятую в новопостроенном огромном доме моего приятеля, адвоката Манделя, на Петербургской стороне (Б. Монетная, 21). В доме, построенном на берлинский лад, с центральным отоплением, пришлось ввести и электрическое освещение, и я после сельской идиллии должен был признать удобства городской культуры. Только с одним культурным удобством я все еще не мог мириться: с телефоном. Как ни трудно было обойтись в большом городе без телефона, я сопротивлялся всем попыткам устроить в моей обители эти «уши в стенах», через которые в любой момент может ворваться шум улицы и мешать моей сосредоточенной работе. Избегая заседаний, за исключением самых необходимых, я таким образом избавлялся от экстренных заседаний, которые устраивались по телефонным вызовам, что вызывало недовольство моих друзей. Посетителей я принимал в обычный час, от 5 до 6 пополудни, как значилось на моей карточке у входных дверей во всех местах, от Одессы до Петербурга.

А попал я в город как раз во время политического шума. Шли выборы в четвертую Думу, «выборы в полицейском участке», как их называли. В Польше они сопровождались террором антисемитов против «еврейской кандидатуры». В конце октября я отмечал: «Насилиями и грубой фальсификацией создана Дума по образу и подобию правительства — черная, юдофобская, погромная. В ней три бесцветных еврейских депутата; более ярких (Кальмановича{521} и Слиозберга) мерзкими способами устранили. В Варшаве так сложились обстоятельства, что еврейские выборщики должны были голосовать за поляка-социалиста, а не за еврея, да и то евреев ждет бойкот со стороны остервеневших шовинистов. Я тоже был втянут в сеть интервьюеров и высказался за польскую левую кандидатуру, если кандидат признает не только гражданские, но и национальные права евреев... Но что ждет нас? Гаманы изо дня в день становятся злее, свирепее». Небольшой иллюстрацией к последней фразе была моя новая канитель с правом жительства. Мне давно опротивело ежегодное выпрашивание «собачьего права» у Министерства внутренних дел, и я решился на новую «дерзость»: опять просить о продлении права жительства на более продолжительный срок. Мои ходатаи Браудо и Айзенберг заручились обещанием известного ориенталиста академика Радлова{522} лично просить об этом министра Макарова{523}. По разным причинам дело затянулось. Радлов представил Макарову меморандум о моей научной деятельности и просил о разрешении мне жительства на четыре года; министр обещал по возможности исполнить просьбу, но тут выяснилось, что одновременно товарищ министра уже подписал на моем прошении резолюцию о продлении срока только на один год. Так из-за промедления добрых посредников я опять был обречен на ежегодные ходатайства.

Часто являлась мне мысль бросить Петербург и поселиться где-нибудь в провинции, но жаль было оставить Историческое общество, «Старину», «академию», библиотеки и лишить себя возможности печатать под своим наблюдением тома большой «Истории» в столичной типографии. Иногда являлась даже мысль о том, чтобы перестать писать по-русски и вернуться к национальному языку ранней юности. Мои одесские друзья Бялик и Равницкий неустанно просили меня об этом и предлагали мне пользоваться услугами их издательства «Мория». Но я им отвечал в библейском стиле: «Охотно вернул бы свою разведенную еврейскую жену, но что же мне делать, когда моя инородная жена народила мне кучу детей? На кого мне оставить эту паству, читающих по-русски?» Тем не менее когда ко мне обратился известный историк русской литературы С. А. Венгеров с просьбою дать ему биографические сведения для статьи обо мне в его новом «Словаре русских писателей», я отказался, объяснив, что считаю себя не русским, а еврейским писателем, который только силою обстоятельств вынужден писать на русском языке для говорящих на нем людей нового поколения. Венгеров написал мне вторично, что в словарь входят имена пишущих по-русски, независимо от содержания их произведений, но я ему возразил, что так как термин «русский писатель» может быть истолкован и в другом смысле, я не могу фигурировать под этим титулом. Сознаюсь, что тут действовало больше настроение, чем твердое убеждение. Накипело на душе от всего, что творилось в России, и я дал этому чувству исход в маленькой демонстрации.

В конце 1912 г. мне снова пришлось отвлекаться для общественных дел. Я не мог противиться избранию меня в члены комитета Общества просвещения, так как вместе с единомышленниками Крейниным и Залкиндом, при поддержке д-ра Каценельсона и некоторых других членов, мы могли создать большинство при решении школьных вопросов в духе национального воспитания. В декабре нам удалось провести резолюцию о реформе хедера в совещании с провинциальными делегатами. Был Бялик из Одессы, и мы вспомнили, как трудно было нам десятью годами раньше бороться за еврейскую школу с одесскими ассимиляторами.

Зима и весна 1913 г. прошли в писании «Эпохи второй эмансипации» (1848–1881). Здесь меня захватывала новизна темы, картина столь близкой эпохи, конец которой совпадает с юностью моего поколения. Помню, с каким жаром я обрабатывал сырой материал периодической печати и обдумывал все детали архитектурного плана в часы одиноких прогулок по Петербургской стороне. Эмансипация в Средней Европе и либеральные реформы в России, культурный перелом на Западе и на Востоке — все это изображалось в рамках общих эволюционных процессов, намеченных в моем методологическом введении. Тут я заметил, что объем моей «Новейшей истории» до того разросся, что невозможно будет ограничиться одним томом. Уже главы до 1881 г. составили том в сорок печатных листов большого формата. Я поэтому решился напечатать пока этот том, а главы последней, эпохи (1881–1905) писать и издать позже особо, тем более что в России было бы рискованно включить их сейчас в книгу по цензурным соображениям: описание событий последнего времени побудило бы цензуру конфисковать всю книгу. Так началось летом 1913 г. печатание большого тома «Новейшей истории еврейского народа», который вышел в свет к концу года. Вся тяжесть издательских забот падала на автора, ибо приличного издателя для моей книги я тогда не мог найти.

Если вспомнить, что «между делом» я редактировал «Старину», читал на Курсах востоковедения обычные лекции и в Историческом обществе доклады, то понятно будет,