Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

протеста. Страстные, порою истерические прения, свидетельствующие о боли душевной. Сегодня редакционная комиссия составляет проект...

10 сентября. Снова памятный день (моего рождения). 54 года жизни позади. Уже 54? Только 54? Таков двойственный вопрос. Многое сделано, но еще очень многое не доделано... Сейчас тянет меня пройтись по местам, где протекла моя унылая юность, петербургская ее полоса.

11 сентября. Вчера после полудня ходил no kivre avot (могилам предков). В серые полуосенние часы бродил по Никольскому садику, прошел по Via dolorosa{548} 1883 и 1885–1886 гг. от бывшей квартиры по Средней Подьяческой (все так же стоит тот старый желтый дом Na 16), через Львиный мостик, мимо Казанского участка, к редакции «Восхода». Теснились в голове образы былого, когда я спешно, под накрапывающим дождиком, проходил по этим могилам прошлого... А вечером и за полночь мы сидели в собрании и взволнованно обсуждали меры против польской агитации и прочие злобы дня. Мое предложение, чтобы в предстоящем совещании с русскими депутатами Гос. Думы мы настаивали на резолюции протеста против польской интриги, не принято; решили только «побеседовать». Предстоят еще работы в комиссии по составлению записок, деклараций и т. п. Избрано бюро, но и пленум будет часто заседать. Предстоит волнующая работа: полуночные заседания, бесконечные прения, неосуществленные решения, — работа нужная, но с массою бесплодно потраченных сил. И снова предо мною трагический вопрос: неужели опять гореть в переживаниях дня, утром при чтении газет, вечером в заседаниях, а среди дня, между двумя адами, творить историографию?

Так урывками продолжал я переработку древнейшей истории. В сентябре я прервал эту работу для редактирования очередной книги «Старины». Пришлось из-за опоздания издать двойной нумер за полугодие. Тут впервые почувствовался недостаток материала. Я был отрезан от моих западных сотрудников, М. Балабана и других, и поэтому решил расширить в журнале элемент мемуаров и переписки. Я порылся в своем архиве и нашел пачку писем С. О. Грузенберга от 1896–1899 гг., где он полемизировал со мною по национальному вопросу. Содержание писем было очень характерно для идейной борьбы того времени, которое теперь, среди крушения Европы, казалось столь далеким, давно прошедшим, и я нашел, что пора опубликовать их. Перечитывая их снова, я вспомнил безвременно угасшего товарища, «и заупокойная молитва об отошедших годах громко зазвучала в душе» (запись 16 сентября). В утро Иом-киппура (17 сентября) я «хорошо поплакал в короткой, уединенной молитве. Сердце защемило на словах: „Сжалься же над нами скорей, ибо очень мы пали духом; не покидай нас, когда наши силы истощаются!“ Как хотелось бы сейчас стоять среди тех, которые молятся за жизнь сотен тысяч сыновей и братьев, из которых десятки тысяч, может быть, уже заколоты и застрелены на полях сражений!» А в вечер того же дня я сидел в одном из клубов на Невском проспекте, на совместном совещании нашего политического бюро с русскими оппозиционными депутатами Думы. Вот короткое описание этого вечера в моем дневнике (18 сентября):

«Вчера до поздней ночи совещание наших общественных деятелей с думской оппозицией, от прогрессистов до социал-демократов включительно. Обсуждался жгучий польско-еврейский вопрос. После длинного доклада Клейнмана (сотрудника «Речи») пошли прения. Первые очереди были оставлены tacito consensu{549} русским, чтобы узнать их настроение. Говорили Соколов{550} (Н. Д., известный адвокат-радикал, выступавший в больших политических процессах), Мякотин (историк), Милюков и Родичев (дважды каждый), Керенский, Некрасов{551}, Брамсон и другие. Наш Генрих (мой зять-бундист Эрлих, присутствовавший в качестве наблюдателя) высказал еретическую мысль о законности австрийской ориентации, чем вызвал отповедь Милюкова, что такая ориентация граничит с изменой; напоминание его (Генриха) о существовании не только польской, но и русской юдофобии, особенно в армии, было правильно и необходимо. Была попытка поставить вопрос на почву фракционных счетов, но в общем, после холодной речи Милюкова, были задушевные речи Мякотина, Керенского, Родичева, Некрасова. Все ссылались на бессилие думской оппозиции в переговорах с поляками (депутатами); однако, ввиду грозящей опасности (в армии говорят: вот расправимся с пруссаками, а потом с жидами-предателями), признали необходимость воздействия на прогрессивные элементы Польши. Назначили комиссию до ближайшего заседания, через неделю. Общее впечатление грустное: бессилие оппозиции inter arma вообще и наша чрезмерная сдержанность. Из евреев выступили только 2–3 (Брамсон, Слиозберг); до прочих очередь не дошла...»

На следующем заседании, где предполагалось и мое выступление, я по болезни не мог присутствовать. Но и оно кончилось без существенных результатов. Одну из причин неудачи я вижу в том, что среди нас не было Винавера, второго после Милюкова лидера кадетской партии: он нашел бы выход из положения. А он тогда был за границей, в курортном плену, и вернулся только поздней осенью.

Привожу дальнейшие отрывки из дневника.

4 октября. …Новый градоначальник Оболенский{552} свирепствует в Петербурге. Вчера и сегодня слухи, что велено отобрать у всех евреев паспорта для проверки. Начнется, вероятно, изгнание из столицы... И мы переносим это и молчим в те дни, когда еврейская кровь льется за спасение России! Вяло и дрябло наше политическое совещание. Надо было бы идти не с мольбами, а с протестами к министрам, да еще двинуть на протест влиятельных депутатов и председателя Гос. Думы, членов Гос. Совета. Нужно кричать против издевательств над нами... В последнем заседании нашего совещания (пленума), где я изнемог от председательствования в течение пяти часов, принято много решений: и мемориал к военным властям о прекращении юдофобской агитации в армии, и петиции городских дум и еврейских общин о пропуске беженцев за черту оседлости, и воздействие на общественное мнение дружественной Англии и пр. А что сделано?.. Близится новый фазис решения еврейского вопроса: международный...

Жизнь «в осадном положении». С первого момента войны приостановилось печатание или приготовление к печати моих книг в Петербурге, Вильне, Одессе, Берлине и Нью-Йорке, на пяти языках[47]. Сбыт моих изданий остановился. Книгопродавцы не платят. Приходится жить на небольшие сбережения… Почти прекращены сношения к внешним миром: вместо ежедневной корреспонденции очень редко прибывают письма.

16 октября. Сейчас тревожная весть в вечерней газете: Турция начала войну с Россией. Ее флот двинулся к Одессе... Россия окружена с запада и с юга. Вчера до поздней ночи мы слушали в заседании доклады об ужасах войны в Польше и Галиции, о разгроме и расстреле сотен евреев русскими войсками, о гибели наших братьев за Россию и от России. Препирались до хрипоты о допустимости переговоров с местными поляками-прогрессистами по поводу польско-еврейских отношений. Большинство отвергло такие переговоры... Решили пригласить поляков в наши совещания с думской оппозицией только