Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

поневоле свелось бы к патриотическим излияниям, остальное одобрено. Хочется верить в обновление человечества после войны, но пока мы вращаемся в атмосфере озверения и одичания даже культурнейших народов. Прибывающие ежедневно через Швецию и Финляндию изгнанники из Германии рассказывают ужасы о немецких жестокостях. Сейчас приехавший студент рассказывал мне, как его били в Берлине. Немецкие евреи идут воевать с „варварской Россией“ и говорят о мести за Кишинев и октябрьские погромы. Месть кому? Ведь в русской армии десятки тысяч евреев, и немецкой армии придется опустошать ту же „черту“, где раньше хозяйничали русские погромщики... Трагизм момента неописуем. Вот наш д-р Вишн[ицер], запасной австрийский офицер, застрявший за границей, скоро, может быть, попадет в австрийскую армию, громящую Волынь, его родину...»

В атмосфере крови и железа трудно было вернуться к научной работе, но я чувствовал, что без нее не выдержу гнета страшных впечатлений. «Где найти спокойствие, необходимое для работы? Как взяться за работу, необходимую для спокойствия, для душевного равновесия? Заколдованный круг!» Особенно взволновало меня воззвание русского главнокомандующего к полякам с обещаниями политических льгот после войны. Я спрашивал (запись 2 августа): «Ну, а миллионы евреев, выносящих на своих плечах ужасы войны рядом с поляками?.. Пока приходится лишь выпрашивать через влиятельных маклеров, председателя Думы Родзянко{541} и других, чтобы евреям позволяли спасать жизнь бегством за черту». Я утешался мыслью, что после войны и евреи предъявят свой счет правительству, и писал: «Да, на том берегу моря крови взойдет новая заря, но каково перейти это море!» Не поверилось бы тогда, что «на том берегу» откроется другое кровавое море... С глубокою тоскою делал я 10 августа последнюю запись в толстой книжке своего дневника, обнимающей четыре года: «Внимая ужасам войны, закрываю эту книжку записей, гроб четырехлетних переживаний. Взволнованный, стою перед могилою прошлого и загадкою близкого будущего. Какой-то великий перелом готовится в мировой истории и в истории моего народа. Буду вести дальше летопись одной жизни, сотканной с жизнью нации в прошлом и настоящем».

Это была летопись душевных мук. Ежедневное чтение русских газет с кровавыми реляциями с фронта: «Мы зарубили у неприятеля столько-то, закололи столько-то» — кололо душу. Мы ведь хорошо знали, что военная цензура скрывала чудовищные потери русской армии в Восточной Пруссии и в других местах. Душу терзала неотвязная мысль: ведь у моих гибнущих братьев нет даже утешения, что они отдают жизнь за что-то святое, дорогое. 12 августа я записал: «Вчера вечером второе совещание о помощи жертвам войны. Вся необъятность задачи предстала перед глазами: спасать от голодной смерти чуть ли не половину населения черты оседлости, бегущего, разоренного... Политическая помощь сомнительна. Позондировали почву относительно дозволения беженцам переходить за черту. Председатель Совета министров, ветхий реакционер Горемыкин{542} ответил: „Откуда у вас, евреев, берется такой оптимизм? Неужели вы думаете, что теперь вам все дозволят?“ А Кассо (министр просвещения) заявил, что процентная норма в учебных заведениях для него свята и нерушима. Так с нами говорят в дни, когда тысячи наших братьев лежат на полях Польши, Волыни, Подолии, сраженные в борьбе за Россию. Рассказы приезжих из черты (Ан-ского и др.) наводят ужас. В какие-нибудь две недели уничтожены источники существования сотен тысяч.

Я сделал над собою огромное усилие и взялся за работу, прерванную пред войной: стал писать главу о древнеизраильской культуре эпохи двуцарствия. «Под грохот орудий предаюсь своей умственной работе. В юности я, вместе с Берне, негодовал на Гете, который в дни сражения при Иене занимался своей „Farbenlehre“. Теперь глубже смотрю на дело. Если для Гете наука была спортом, такое сочетание возмутительно, но если она являлась для него, как должна быть для всех, глубокою потребностью души, то в указанном факте можно видеть только величие духа, стоящего над судьбами людей... Однако мне трудно себя заморозить на этой высоте. Сердце тает, и тихий плач его чувствуется в часы одиноких дум...»

К концу августа положение на фронте ухудшилось. Там из кругов польских юдофобов пущена была молва об «австрийской ориентации» евреев, которые будто бы шпионят в пользу врагов («С больной головы на здоровую: на самом деле половина польского общества за Австрию», — отмечал я тогда). Это дало повод русскому главнокомандующему Николаю Николаевичу{543} командирам отдельных частей усилить гонения на еврейских жителей фронтовой полосы. Начались бесчеловечные изгнания целых еврейских общин. Из Люблина писал мне историк местной еврейской общины Нисенбаум{544} об изгнании всех евреев из города Новая Александрия и о взятии заложников у евреев другого близкого местечка и просил сделать что-нибудь в Петербурге для спасения несчастных.

Продолжаю выписки из дневника.

24 августа. Опять пошла полоса заседаний экстренных, «военных», решили издать воззвание от имени петербургского еврейского общества по поводу прокламаций австрийского командования к евреям Царства Польского с указанием на наше бесправие (в России). Основной мотив нашего ответа — не формальный призыв к лояльности, а удобный повод к выражению нашей уверенности, что война принесет свободу и нам. Сегодня вернулся из второго заседания редакционной комиссии, где окончено составление этого акта, в общем сильного и достойного по тону.

27 августа. Vetam larik kochachem (Потрачены будут впустую ваши силы) — вот проклятие наших заседаний. Бились в трех заседаниях над составлением воззвания, где были бы подчеркнуты ожидания еврейства, а вчера в новом пленуме с массою новых лиц все это похерено. Признав неудобным повод для воззвания — австрийские прокламации, отвергли всю нашу декларацию, имевшую целью осмыслить наши военные жертвы. Решили послать делегатов в Варшаву для организации отпора опасной (польской) агитации на местах; меня тоже наметили, но я отказался. Вчерашнее многолюдное заседание явило пример нашей розни. Встретились старые знакомые, из них много вернувшихся из австрийского и германского курортного плена. Опять сходятся участники Союза полноправия 1905–1906 гг., и опять, вероятно, разойдутся, когда дойдет до дела,

25 августа. {545} «Пьяный бюджет» сходит со сцены. После благих результатов первого месяца закрытия царских кабаков, казенных винных лавок (в первые дни войны правительство запретило продажу водки), последовал сегодня указ о закрытии их на все время войны, Петербург неузнаваем за последний месяц: нет шатающихся пьяных фигур на тротуарах. Итак, пьяная Россия уступит место трезвой. Ну, а пьяные погромы тоже будут заменены трезвыми?..

8 сентября (первый день Рош-гашана 5675 г.). Вчера с трех до 8 часов заседание у Крейнина о польско-еврейских отношениях. Выслушаны доклады наших делегатов Клейнмана{546} и Браудо и варшавянина Гринбаума{547}. Furor polonicus не ослабевает. Обсуждался план декларации