Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор

все на веру, требующая «хлеба и зрелищ». Погибает мать Катарины, Катарину и ее близких травят, как зверей, без пощады и сожаления, наружу вытаскивается личная жизнь каждого. Вот так возникает насилие. Хотя и в формах внешней свободы.

И тогда в полиции Катарина спрашивает: «Не может ли государство, – так она выразилась, – сделать что-нибудь, чтобы защитить ее от этой грязи и вернуть потерянную честь». Государство не в состоянии, оно псевдонейтрально. А вакханалия распоясавшейся толпы усиливается. Катарине пишут анонимные письма, звонят по телефону, оскорбляя и предлагая сексуальные услуги, меряя ее жизнь по своей. Невольно приходят тютчевские строчки из «денисьевского цикла»:

Толпа вошла, толпа, вломиласьВ святилище души твоей,И ты невольно устыдиласьИ тайн и жертв, доступных ей.

Катарина идет на встречу с Тётгесом: «Мне хотелось знать, как такой человек выглядит, какие у него повадки, как он говорит, пьет, танцует, – этот человек, который разрушил мою жизнь». В этих словах звучит: да человек ли он? Эта встреча довершает противопоставление Катарины ее противнику: если она полна чести и достоинства, то он бесчестен внутренне, глубинно. Оказалось, что голос, оскорблявший ее по телефону, принадлежал человеку, писавшему о ней заведомую ложь в ГАЗЕТУ, который пошел с ней на встречу в надежде совершить теперь над ней физическое насилие, практически первая его фраза при виде девушки: «Ну, что ты смотришь так растерянно, мой Цветик, я предлагаю сперва поразвлечься». И тогда только Катарина стреляет. Это для нее последний способ защитить свою честь от насилия и надругательства. Насилие приводит к выстрелу.

Как видим, для Бёлля вопрос в этой повести не только о высокой душе, страдающей, говоря словами Тютчева, «от насилья безмерной пошлости людской». Попытаемся в этом разобраться. Для писателя-антифашиста, видевшего мальчиком, затем юношей зарождение нацизма, не было никогда большего врага, чем Третий рейх, губивший людей: и на войне – физически, и в мирное время, в тылу – растлевая души. Об этом первые его произведения. Затем Бёлль обратился к изображению экономического чуда Западной Германии, но его все время мучило то, что называется «непреодоленным прошлым»: во всех его романах возникают образы бывших фашистских деятелей, ныне рядящихся в либералов, вещающих о своей терпимости. Но Бёлль всегда умел показать под милой маской все те же железные зубы фашиста. В этой повести, на первый взгляд, тема фашизма редуцирована, находится где-то очень глубоко, на заднем плане. Разве что намеком, в образе отца Катарины, вернувшегося израненным с войны, но не вынесшего из нее внутреннего урока, не сумевшего перестроить свою душу: он «вечно брюзжал на государство и церковь, на власти и чиновников, на офицеров и всех поносил, но, когда ему приходилось с кем-нибудь из них иметь дело, он пресмыкался, чуть ли не повизгивал от раболепства». Честь и независимость, которые стали сутью жизни его дочери, ему в себе вырастить так и не удалось. О раболепстве бывшего солдата вермахта сказано буквально в последних строчках повести, и звучат эти строки как объяснение, против чего поднялась Катарина. Фашизм прежде всего воспитывал в человеке раба, убивая его внутренний мир, его честь и достоинство, а уж потом мог убить его и физически, ибо человек превращался в пустое орудие злых сил. И именно в этом презрении и надругательстве над внутренним миром человека и кроется, по мысли Бёлля, то самое непреодоленное прошлое, о котором он все время писал и говорил. Издевательство над достоинством человека, над его честью есть предвестие фашизма.

Еще раз разведем Катарину и левых террористов, они разные для Бёлля, хотя Катарина тоже стреляет. Как мы знаем, террористы устраивали из своих преступлений вызывающие хепенинги, считая себя своего рода художниками. Над современным модернистским искусством Бёлль все время иронизирует. Он говорит в начале повести о возможности истолковать поступок Катарины в духе этого псевдореволюционного искусства («застреленный Тётгес был одет в импровизированный костюм шейха, сметанный из весьма ветхой простыни, а каждый ведь знает, что может натворить красная кровь на белой ткани, если того и другого много; пистолет в таком случае неизбежно становится почти что краскораспылителем, и поскольку в случае с костюмом речь идет о полотне, то современная живопись и декорации здесь уместнее»), но реальность произошедшего описывает иначе. Катарина совершает не леворадикальный жест, а поступок, и, как всякий поступок, он прост и отнюдь не театрализован: «… вынула пистолет и тут же выстрелила в него. Два раза, три раза, четыре. Не знаю точно, сколько. Вы можете прочесть об этом в полицейском отчете… Потом он упал, я думаю, он был уже мертвый. Я бросила около него пистолет и вышла». Это подлинный аффект доведенного до отчаяния человека, защищающегося, ничего не требующего, не шантажирующего общество, как террористы, хладнокровно убивающие заложников, если не выполняют их требования, едва ли не при свете телевизионных софитов. Бёлля волновало правильное истолкование образа Катарины. Но и фамилия, как ружье на сцене, выстрелила. Важно, что в послесловии к повести, опубликованном спустя десять лет, он написал о своей героине и ее возлюбленном: «Оба они никогда террористами не были»[769].

Ну а дальнейший путь Катарины, этого воплощения «вечной женственности», души Германии? Не случайно ее внимания добиваются и политики, и юристы, и даже либеральный адвокат Блорна, имеющий язвительную, тонкую, прогрессивную жену, готов на все, лишь бы «навещать Катарину и – не стоит больше скрывать! – держать ее за ручку». Кого же выбрала она? С кем связала свою жизнь? Сама она говорит, что «все, все отдано ее “милому Людвигу”»! Кто он такой, этот Людвиг Гёттен? Мы уже поминали, что он дезертир из бундесвера, добавим, что это излюбленный мужской персонаж Бёлля, человек, пребывающий в «самовольной отлучке», человек, не доверяющий обществу (а подлинно свободная личность, в каком бы благополучном обществе ни находилась, всегда независима), видящий в нем (как и положено герою) тенденции, некогда приведшие к возникновению Третьего рейха. Бёлль полагает, что Германия пойдет путем этого честного и бескомпромиссного героя, во всяком случае, надеется на это. Возможны, очевидно, и другие толкования прочитанного. Строгая, как математическая формула, по своему построению повесть Бёлля вместе с тем многозначна, как всякое подлинное произведение искусства. И в этом ее сила.

Соблазн как парадигма христианской культуры

(Творчество Достоевского)

Начну с того, что человечество до сих пор продолжает жить в парадигме, заданной Библией, где сказано: «Не сотвори себе кумира» (Исх. 20: 4). Это было сказано жестко, но с пониманием того, что человек слаб и не может принять на себя ту полноту ответственности, которую ему дает свобода, дарованная Богом. Поэтому он постоянно поддается искушениям. Строго говоря, вся высокая литература постоянно решала проблему