Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Хорошо, Алексей Прохорович. Я еду с вами.

— Вот так лучше, — пробормотал Алексей.

Шофер открыл дверцу своей кабины, зная, что начальник политотдела, как всегда, сядет рядом с ним. Но сейчас, усадив Нину, Алексей замешкался в нерешительности. Сержанту-шоферу пришлось захлопнуть свою дверцу. Алексей сел рядом с Ниной.

Минут пять они ехали молча. Алексей делал вид, что озабоченно смотрит на выстилавшуюся впереди дорогу… Лицо его снова стало угрюмым, брови насупились. Он с напряжением ловил нить разговора.

— Чем же закончился семинар? — наконец спросил он.

— Лекцией о первой обработке ран, — обрадовавшись, поспешно ответила Нина. — Дельная лекция, но ничего нового… А вот лекция начсанупра была замечательной…

Она с любопытством покосилась на него, на его еще больше побелевшие виски.

Он продолжал смотреть вперед, сжав губы. Машину легонько покачивало. Лучи склоняющегося к закату солнца пронизывали боковое окошко, бледно золотили аккуратно убранные под пилотку пепельно-русые волосы Нины, отсвечивали на звездочках ее погонов. По сторонам бежали назад уже знакомые Алексею дубы, залитые вечерним солнцем полянки, полуразрушенные хаты со снесенными крышами…

— Нина Петровна, вы ничего не сказали мне, как у вас дела в санвзводе, — вдруг заговорил Алексей. — Ведь я давно у вас не был.

— Живем спокойно. Раненых нет. Работы мало, — ответила Нина. — Ждем, когда опять пойдем вперед.

Он прямо взглянул в ее глаза. Она отвечала попрежнему скупо, почти официально.

— Знаете, о чем я думаю все эти дни, перед новым наступлением? — неожиданно спросила Нина.

— О чем?..

— О судьбе вашего сына…

Алексей вздохнул: вот и Нина напоминает ему о сыне.

— Ребенок, наверное, погиб тогда же, во время бомбежки, и все надежды, что он жив, — слабое самоутешение, — ответил Алексей.

Она смотрела на него с сочувствием.

— А мне кажется, вы найдете его, обязательно найдете! — убежденно проговорила Нина.

— То же самое говорят мне все. Всем хочется, чтобы я нашел сына. Даже бойцы в полках интересуются…

Они доехали до развалин хуторка, стоявшего в лесу. Шофер остановил машину, пошел к колодцу с высоко поднятым «журавлем».

Алексей и Нина вышли из машины. Солнце уже заходило, все вокруг заливала мягкая синева. Из густой чащи доносилось звонкое стрекотание, раскатистый соловьиный свист.

— Алексей Прохорович, как здесь хорошо! — вырвалось у Нины. — Вы только взгляните, какая здесь лужайка!

Они отошли на несколько шагов от дороги и, пока шофер наливал воду и возился с ослабевшим скатом, вошли в лес. Их плотно окружили старые чернокорые ясени и дубы.

— Какая красота! — воскликнула Нина. — Где еще может быть такая прелесть. Воздух-то какой… Как хорошо! Как хорошо!

Алексей остановился, дыша мерно и глубоко, словно пытался вобрать в себя весь лесной пахучий воздух.

Нина стояла совсем близко от него. Он видел ее порозовевшие щеки, странно блестевшие глаза. Нет, еще ни разу она не казалась ему такой близкой!

— Нина Петровна, — тихо позвал Алексей.

— Я слушаю, — ответила она чуть слышно.

Можжевеловые запахи старого леса густо скопились между деревьев. От земли терпко пахло многолетней лиственной прелью, из-под кустов — дурманными зелеными шишками волчьих орехов.

Он подошел к ней. Она боязливо и в то же время влюбленно и беспомощно смотрела на него…

— Нина Петровна… Это выше моих сил… — с трудом выговорил Алексей и бережно обнял ее…

Она прижала голову к его плечу. Он стал целовать ее в щеки, в глаза, в губы. Она не противилась, а только говорила:

— Алексей Прохорович… Голубчик… Не надо. Ну что же это такое? Вот мы и не выполнили своего обещания…

— Какого обещания? Что там еще выдумывать?..

— Ну, довольно… Довольно, милый. Идемте, — попросила она, освобождаясь из его рук. — Там уже, наверное, шофер все сделал.

— Скажите, вы в самом деле меня любите? — вдруг спросила она, отстраняясь от Алексея.

— Нина… Вы — моя жизнь, — горячо сказал он. — Все, что я потерял, я нашел в вас.

Она смотрела на него сквозь сгущающиеся сумерки недоверчиво и пытливо.

— Вот и кончились наши сомнения. Все, оказывается, очень просто, — сказала она, засмеялась и потянула его за руку. — Идемте.

Они вышли на дорогу. Нина молчала.

Алексей довез ее до санвзвода. Было уже темно. Густо высыпали звезды. Над Днепром взлетали зеленые сполохи ракет. Где-то далеко, в немецком тылу, поднималось зарево. Алексей проводил Нину до леса, где стоял санвзвод.

— Мы должны как-то видеться, — напомнил Алексей.

— Потом, потом, — неожиданно торопливо ответила Нина. Голос ее звучал попрежнему строго. Словно устыдившись того, что произошло недавно в лесу, она мягко отстранила Алексея, скрылась в кустах.

В Ростове давно не стало слышно ни грохота зениток, ни воздушных тревог, ни цокота танковых гусениц по мостовой. Война ушла так далеко, что люди снова стали следить за ее ходом по карте. Советские войска давно стояли у стен Ковеля, а южнее — в предгорьях Карпат.

Ростов понемногу прихорашивался. Подметенный асфальт на улице Энгельса становился на июньском горячем солнце упругим, как резина; тысячи прилежных рук счищали с родного города струпья и наросты кирпичных завалов, сметали мусор, огораживали деревянными, с резьбой, заборами мрачные разрушенные дома. Робко зажглись на улице пока немногочисленные электролампочки, и люди, отвыкшие от света на улицах, засматривались на них, как на праздничные елочные огни.

Давно работал уже водопровод, ходил, хлопотливо позванивая, трамвай, задымили трубы заводов, зашумели станки в цехах…

Пышно цвели в том году на улицах Ростова акации, воздух от их аромата становился по вечерам душным и сладким; город стоял в зелени, как в густом изумрудном дыму. Над Доном гремели освежающие грозы… Отдыхала, распрямляла плечи вновь помолодевшая донская земля.

Прохор Матвеевич с головой ушел в работу на фабрике. Ждали возвращения из эвакуации ценных станков, а пока цеха работали хотя и не с полной нагрузкой (чувствовался недостаток сырья), но каждый день появлялось что-нибудь новое: то новый цех восстанавливали, или кто-нибудь давал высокие производственные показатели, то фабрика получала какой-нибудь необыкновенный заказ, вроде заказа на самую настоящую красивую мебель…

Прохор Матвеевич опять перешел в столярный цех высокого класса и с радостью почувствовал, что он снова мастер-краснодеревщик, художник своего дела. Опять руки его держали тонкий инструмент резчика и полировщика. С некоторой робостью и волнением он приступил к делу, от которого оторвала его война. Прохору Матвеевичу поручили изготовить мебель для вновь восстановленного клуба одного из крупных заводов города, и он опять почувствовал себя счастливым. Он даже внешне помолодел; походка его стала легче, прямее, глаза повеселели. Попрежнему он аккуратно выбривал морщинистые впалые щеки; тщательно подстригал усы, стал надевать свой довоенный, вычищенный теткой Анфисой, не поддающийся времени костюм.

Как-то в начале июня Прохор Матвеевич, придя утром на фабрику, увидел, что ворота ее раскрыты настежь и весь двор заставлен грузовиками. На грузовиках громоздились высокие ящики, сквозь щели досок виднелись смазанные маслом стальные и медные части. Такие же ящики стояли на асфальтированной площадке двора. Вокруг них, как муравьи, суетились рабочие.

К Прохору Матвеевичу, запыхавшись, подошел Ларионыч с неизменным длинным камышовым мундштуком в зубах и срывающимся от волнения голосом сообщил:

— Проша! Проша! Приехали! Голубчики… Станочки наши!

Прохор Матвеевич удовлетворенно улыбнулся: самые драгоценные станки — их он три года назад собственноручно снимал и провожал в далекий путь — вернулись и стояли во дворе фабрики.

— И новый токарный наш, предвоенный, прибыл? Гордость наша? — спросил Прохор Матвеевич, подходя к двум снятым с грузовиков станкам.

— Приехал, прикатил, — непрестанно повторял Ларионыч. — Гляди, какой красавец… Нынче же будем ставить!

— Из дальних странствий возвратясь, — весело продекламировал кто-то из молодежи за спиной Прохора Матвеевича.

Новый директор фабрики в военном костюме, с рядом красных и желтых нашивок на груди — знаков многочисленных ранений, — стоял тут же и отдавал приказания, по тону ничем не отличающиеся от военной команды.

— Игнатьев, слева заходи, слева! Охватывай его с фланга! Подкладывай брусья! Канат поддевай! Осторожнее! Осторожнее!

— Не стеклянный — не разобьется, — любовно пошутил кто-то.

Бритое молодое лицо директора, недавно демобилизованного офицера, выражало особенную торжественность и деловитость.