Пожитки. Роман-дневник - Юрий Абросимов

Народу – тьма! По крайней мере, с моей точки зрения, я еще маленький. Меня никто не замечает, я ведь никому не мешаю. Просто я со всеми.

Мы строимся. Какие-то организаторы-общественники незлобиво распределяют людей по шеренгам – кому-то букеты суют, кого-то обязывают нести флаг. Договариваются: ты, значит, вон до того поворота несешь, потом отдашь вон тому, с бантом на лацкане. И никто не в обиде.

Где-то смеются, потом еще в одном месте и еще. Музыки становится больше, потому что громко заработали репродукторы на столбах. Это оттуда, из вавилонов, нам шлют музыкальный привет, дирижируют всенародным действом.

– Ну, скоро, что ль? Там небось буфеты уже открылись!

Томление подхлестывает. Внезапно над шеренгами проносится чье-то громогласное:

– ТО-ВА-РИ-ЩИ!! ПА-АЗДРАВЛЯЮ ВАС…

И… мы пошли!!

– Ур-р-ра-а!!

Мне нужна секунда, чтобы осознать вседозволенность. Возможность громко кричать, повод заявить о себе, выразить свое мнение. А какое мнение? Двух мнений быть не может!

– Ур-р-ра-а!!

– ДАЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКАЯ НЕПОБЕДИМАЯ…

Столбы с репродукторами отстоят далеко друг от друга. Содержание призывов вываливается, но смысл очевиден.

– УРА, ТОВАРИЩИ!

Начинается всегда где-то рядом – впереди, сзади, – подобно волне. Накатывает и центрифужно крутит, щекочет нервы. Хочется смеяться, хохотать, уворачиваться с визгом. Раскрываешь рот, а там:

– Ур-р-а-а-а-а!!!

Вдруг встали почему-то… Нет, снова пошли. Между шеренгами большой зазор образовался.

Солнечные зайчики прыгают по разноцветным шарам, но поймать их невозможно – они всегда успевают прятаться в кумачовых полотнищах. Детей становится больше, они что-то кричат своим папам и мамам, показывают какие-то игрушки.

– Подтянулись! Подтянулись! – бегут ответственные устроители с повязками на рукавах.

Мы прибавляем ходу. А вот уже и трибуна с отцами Города – вся в цветах и гирляндах. Флаги выстроены в шеренгу более стройную, чем наша.

– ДАЗДРАВСТВУЮТ ТРУДЯЩИЕСЯ ВСЕГО МИ-ИРА!.. УРРА!

– РАААА!! – салютуем мы. – РА-А-А-А!!!

Рядом лопается воздушный шарик, и взрывная волна окунает меня в легкую ледяную дрожь.

– Ну, ты чего? – наклоняется ко мне maman.

Я ничего, мне даже хорошо. Мне очень хорошо, хотя пойму я это спустя большое, очень большое время. Все придет: и мысли, и понимание того, как замечательно тогда, в детстве, было, было , б ы л о, черт возьми! – а не есть. И недоумение появится. Подумается, к примеру, так. Обыватель, когда-то обеспечивавший почти стопроцентную избирательность однажды заданного руководителя государства и получавший за то внеплановую булочку, теперь видит форменное изобилие на магазинных прилавках, но почему-то не падает в обморок от счастья, а пребывает в тоскливой задумчивости, бессильный выбрать что-нибудь конкретное для себя. Это – еще раз – та же самая потеря чувственности, чувствительности.

Или другое. Тринадцатилетняя зассыха, умудряющаяся средь бела дня раскладывать в подъезде жилого дома все свои шприцы, порошочки, скляночки, различную утварь для свершения таинства преждевременной деформации, и взрослые, с виду абсолютно дееспособные люди, беззвучно перешагивающие через разложенное, спешащие по своим делам, брезгливо отворачивающиеся. Это ли не предел бесчувственности, кульминация антропоморфного нигилизма?

В наши дни остывшее тело красноречиво свидетельствует о наступлении конца. Но была еще эпоха повышенной бдительности, когда к губам скончавшегося подносили зеркало, дабы убедиться полностью: кончина состоялась. А еще раньше покойнику загоняли в ступни иглы, и, боюсь, от такой проверки кое-кому действительно приходилось возвращаться с того света.

В общем, на мой банальный взгляд, ретроспектива ведет нас от триумфа жизни к торжеству смерти, всеобъемлющей смерти. Которая между тем наступит не от страшных войн, тотального мора или огненной серы, низвергнутой с небес, а по причине внутренней пустоты, рассадника уныния – смертного греха, занимающего довольно скромное место среди такой роскоши, как прелюбодеяние, например, или обжорство.

В далеком детстве я случайно прочитал, что от долгого сидения на горшке может произойти выпадение прямой кишки. Вы можете себе такое представить? Безболезненное – просто-таки случайное! – выпадение прямой кишки. И там еще давалась инструкция, способ действий в подобных конфузах.

Запомните, дорогие мои: если вы почувствовали, что облегчились сверх меры, если содержимое вашего горшка визуально вас огорчило, то первое, что следует делать, – оставаться невозмутимым. Затем, продолжая выказывать редкостный стоицизм, нужно аккуратно вправить кишку обратно . А если по каким-то причинам вам неудобно это сделать (было там написано), воспользуйтесь услугами постороннего лица.

А!! Нормально??!

Это откровение надолго осложнило мою жизнь. И не потому, что я страдал припадками задумчивости в процессе дефекации, а потому, что… потому лишь… я понял, в общем, насколько жизнь… прерывиста, что ли?.. Куда уязвимее, чем я предполагал. И как порой тщедушно мы выглядим, когда хотим предстать в достойном виде. Когда уверены, что все в порядке, что мы правы, на нас, мол, можно равняться, мы – пример. Мы ищем собственный образ, в надежде обезвредить будущие насмешки или сомнения.

Я сам подолгу люблю смотреть на свою тень в стекле – при условии, что за стеклом темно. Тьма дает возможность видеть не все, а только самое главное: недопроваренные переживания в глазах, зачинающиеся морщины под ними, таинство асимметрии, которая проступает сквозь черты лица. Я доверяю ему… человеку с таким лицом.

Изредка, когда мне доводится спать в долгожданном одиночестве, я просыпаюсь посреди ночи от страха («посреди» в данном случае – географический термин). Точнее, я просыпаюсь потому, что настало время страха, а пропустить такой момент никак нельзя. Но я понимаю: страх… он как… болезнь, например. Разовое такое вливание. Приступ острого панкреатита, скажем. Свидетельство не о том, что ты есть. А – какой ты есть. Характеристика твоя. Паспорт. Метрика с результатами. Итог достижений. Поэтому разумнее всего, аккуратно обогнув зенит ночи, выделить страху специально отведенное место и, смирившись с унизительностью положения – ты ведь теперь вынужденно не одинок! – заснуть снова. Я всегда так поступаю. И пока удается. Пока есть силы засыпать и просыпаться.

Пока теплится тщательно оберегаемая слабость, подсказывающая в трудную минуту: если мы будем жить хорошо, если будем вести себя достойно, мы все окажемся в Раю.

Часть вторая Где-то в лимбе

1

Изогнутая площадка пятого этажа облицована плиткой цветом под битый кирпич. Проход шире обычного, ограждения крепкие, с зелеными виньетками. Дальняя дверь приоткрыта в знак ожидания.

Рука, высунувшаяся из-за двери, не отличалась признаками мужской или женской. Я принял у руки жиденькую пачку пятитысячных купюр, удивительно плотных, почти картонных. Воровато озираясь, сложил их, с сомнением сунул в задний карман брюк и начал быстро спускаться по ступенькам.

Казалось, чем быстрее уходишь, тем больше вероятность скрыться незамеченным. Но я ошибся. Блюстители уже ждали, рассредоточившись по всему двору. Меня ловко подхватили и впихнули в разноцветный фургончик с полосой вдоль борта. Мимоходом я отметил, насколько странная у всех форма – фиолетовая, лоснящаяся, как шелк. Фуражек не было ни у кого. Словно анютины глазки, блюстители усыпали собой все видимое пространство.

Поездка заняла минут двадцать. Перед ритуальным зданием возникла небольшая заминка; отсутствовали рекомендации, через какие ворота следует впускать задержанного. Решили, что правые ворота подходят больше.

Сразу за порогом неведомая сила подбросила меня вверх и перевернула. Деньги выпали. Крикнуть я не успел, тело мое стало швырять из стороны в сторону. Внутренние жильцы рвались наружу, толкая друг друга и не разбирая дороги. Каждый искал выход сам по себе, поэтому вместилище их беспорядочно носило и мотало. Действие осуществлялось безжалостно…

О, если б знали вы – что такое полное отсутствие жалости! Отсутствие чего-либо вообще, на уровне абсолюта!..

Если допустить, что жизнь каждого из нас – пиксель в некой «плазме» с необозримой для простого смертного диагональю, то все они вместе должны представлять для Бога своеобразную картину в заведомо выбранном Им жанре.

Но среди пикселей неизбежно попадаются битые . И когда Господь все-таки решает убрать один из таких – значит, Ему просто надоело видеть на долгом крупном плане неуместную родинку высокохудожественного лица, или гадкую перхотку в смоляных волосах, или единственную статичную звезду на сплошь мерцающем небосклоне ночного юга.

Это просто нужно понимать.

Может, я долгие годы заблуждался на свой счет? Думал о себе как о мазохисте, хотя взращен подлинным садистом?