Пожитки. Роман-дневник - Юрий Абросимов

Откуда-то оттуда, из каких-то там картонных коробочек появлялись образцы настоящего грандиозного попа и рока . Одна, максимум две пластинки.

Делая вид, что у меня пересохло во рту и начались перебои с дыханием (хотя чаще всего так оно и случалось), я восхищенно осведомлялся:

– Это американцы?

– Нет, – отвечали мне, – но они не хуже. Тебе понравится.

Я продолжал рассматривать ошеломляющие конверты.

– А они орут?

Знакомая тетенька-продавщица старалась хранить терпение.

– Орут.

– Да?.. – тянул я паузу. – А что, это все? Больше ничего не привезли?!

Взгляд тетеньки становился безжизненным, а лицо заметно твердело. Через минуту она несла еще одну, максимум две пластинки. Только тогда я становился убежденным, что сегодня брать больше нечего.

Возможно, здесь сказывались гены, унаследованные от рара , знаменитого редким совмещением инженерного дара с музыкальным. Рара блестяще играл на фортепиано и аккордеоне, имея внушительный успех на различного рода свадьбах и прочих гульбищах. От человека, которого музицирование покатило в результате по наклонной плоскости, я действительно перенял крайнюю неустойчивость к упорядоченным звукам, но если и катился куда-либо, то, безусловно, снизу вверх – может быть, как раз потому, что никаких денег в ходе процесса не получал.

Мое окружение трудно было считать в музыкальном смысле академическим. Для многих обывателей песня не являлась, конечно, условием жизни или хотя бы одной из ее составных частей. Подавляющее большинство владельцев проигрывателей, магнитофонов, магнитол пользовались ими крайне хаотично. Из соседних квартир лилась в основном густая вязкая тишина, но стоило только поверить, что вокруг тебя обитают мертвецы, как откуда-нибудь сверху или снизу разражалось громоподобное, сотрясая весь дом до самого основания:

ЖИ-И-ИЗНЬ НЕ-ВОЗ-МО-ЖНО ПО-ВЕР-НУТЬ НАЗА-А-АД, И ВРЕ-МЯ НИ НА МИГ НЕ ОСТАНОВИ-И-ШЬ…

«О! – думалось в такой момент. – Вот и у людей наконец праздник».

Но не успевали вы толком продумать свою мысль, как едва начавшаяся песня глохла на полуноте, и мертвая тишина вновь воцарялась на долгие недели.

Выводить музыкальную культуру за рамки квартир пробовали. В городской «стекляшке» (что-то среднее между фойе местного киноспортзала, выставочной галереи и недостроенной столовой) однажды устроили дискотеку со всем подобающим декором: цветомузыкой, спертым воздухом, милицией. Понятия «диджей» еще не существовало, но люди за пультом умудрялись демонстрировать лакомые образцы танцевального авангарда. В то время как в Западном полушарии толпы перманентных революционеров достигали пограничного состояния с помощью тантр и мантр, ЛСД и мексиканских кактусов, в полушарии Восточном, в двух шагах от столицы Империи Зла, какая-то часть идеологически дебилизированной молодежи с легкостью чрезвычайной, без всякого ущерба для здоровья ныряла в пучину эйфории, идентичной по глубине с трансом юродивого Христа ради, да и то если юродивому изрядно подфартит.

Ответственные лица, конечно, испугались. И не потому, что происходили беспорядки, а по причине мнительности, безошибочно действующей и напоминающей известную мудрость: большой смех – перед большими слезами.

Со временем дискотека переехала в более чопорные апартаменты; причем само слово «дискотека» старались искоренять. Теперь на афишах стояло безутешно обывательское название «ТАНЦЫ», каковое в народе удачно обыгрывали с помощью утрирования. Говорили, например:

– Надо бы вечерком пойти сегодня, сплясать .

– А крутит кто?

– Каштаныч.

В Городе проживало всего несколько человек, регулярно обновляющих запасы буржуазных хитов. Статус небожителей позволял счастливчикам жить независимо в финансовом отношении, а кроме того, придавал жизни исключительную осмысленность, приобщиться к чему желали десятки, если не сотни рядовых членов общества. Избранные свободно оперировали такими терминами, как «площадь излучения» и «стеклоферритовая голова». Они могли часами обсуждать, сколько «ватт на канал» и «килогерц по верхам» дает тот или иной аппарат. От привозимой ими музыки хотелось благоговейно рыдать, а от вида их магнитофонов – истерически смеяться…

Я, разумеется, учитываю собственную пристрастность по отношению к данной теме, но я, как и многие представители моего поколения, родившись в определенное время, оказавшись в определенном месте, наследовал тот особенный голод и ту мощную восприимчивость, которые вполне эксклюзивны в историческом аспекте либо подлежат апробированию медициной – той же детской психиатрией, например.

С одним из школьных приятелей мы устраивали многочасовые камлания над его японской магнитолой. Совершенство чудо-механизма, инопланетная лаконичность конструкции, плавность выдвижения крышек у кассетоприемников. Целых двух! Да еще тюнер – с ума сойти! Другая философия! Новая метафизика! Один запах чего стоил!

В принципе на судьбоносных сверстников мне явно везло. Некоторых, учитывая нашу тему, хотелось бы выделить особо.

Первая достойная фонотека была мной собрана благодаря Басу. Его проблемы с идентификацией записей и манера протирать магнитофонные головки пальцем, предварительно поплевав на него (когда отсутствовал спирт), с лихвой покрывались качеством аппаратурного звука, который по сию пору является для меня эталонным. Позднее эстафету перезаписывания подхватил другой мой добрый товарищ, SоVа. Вес его магнитофона и стандартного мешка с картошкой был примерно одинаков, а мощность данного агрегата позволяла задумываться о бренности всего остального, в первую очередь нас самих.

Моя «Комета», кстати, тоже весила изрядно. Ее приходилось катить на двухколесной коляске, периодически одалживаемой у бабушки. С целью защиты электронного изделия от грязи, каковую бабушка (вервие простое, цыганочка без выхода) усматривала тотально везде, изделие приходилось облачать в специально пошитую наволочку. Затем магнитофон пихался в сумку коляски, перетягивался ремнями для верности и доставлялся к кому-либо из доноров звука.

Каждая, как бы теперь сказали, сессия предусматривала запись сразу нескольких альбомов. Процедуру иногда притормаживали: охлаждали сильно греющиеся магнитофоны, протирали лентопротяжный механизм и с трепетом готовились к тому, что в любой момент и, как полагается, на самом интересном месте окажется «яма» – провал в уровне звучания, вследствие размагничивания ленты. Материалом пользовались отечественным, поэтому оставалось надеяться только на чудо.

Сейчас такие проблемы кажутся архаикой, но лазер и цифра действительно нивелируют базовые ценности меломании. Настоящий меломан, если кто не знает, человек, способный отдать деньги за альбом ради одной песни с него. Следовательно, любая сравнительно мелкая погрешность для ярого любителя музыки – будь то «яма», засор головки, убивающий прозрачность звучания, или нехватка пленки для записи альбома целиком – это не просто потеря. Это урон, степень которого иногда невозможно определить.

Приходилось мириться с самыми различными версиями урона. «Комета», очень прилично звучащая в рамках своего второго класса, работала в монорежиме, а корпус ее исключал использование больших пятисотметровых бобин. Катушки меньшего диаметра при качественной высокоскоростной записи помещали в среднем восемьдесят процентов времени звучания стандартного альбома. Качеством звука, естественно, никто жертвовать не собирался, поэтому альбомы записывали в усеченном виде, без последних композиций.

Сумма часов, проведенных мной за прослушиванием музыки, равна, наверное, миллиону. А может – миллиарду. Я сейчас хочу сказать лишь, что у всякого человека есть какие-то алтари для жертвоприношений, где закалывается и сжигается все жизнепротивное. Палата номер шесть, star-track, кома, повтор исходной позиции – одновременно. Глубоко личные вещи, воспринимаемые только в одиночестве и, уж конечно, не разглашаемые в рамках квазихудожественного текста. Важно одно: иногда предметы служат проводниками откровения, обеспечивают наличие откровения, доступ к нему, после чего уже нельзя жить в детском неведении, влачиться по бытию, отмахиваясь от понятий жизни и смерти, удовольствия и цены за него. Порой это сложный симбиоз беспричинных страхов, топленой заболеваемости, внезапного восторга и апатии. Не важно, какая музыка звучит в такой момент. Для кого-то это вообще не музыка. Другие столь же трансцендентно дорожат книгами, влечением к драке или эпицентрами запоя, когда само время растворяется, даруя хотя бы крохотную передышку в беспрестанно возрастающих тяготах биологической жизни. Всякая жизнь включает в себя репетиции краха – когда мы хороним родных или когда избавляемся от предметов, которым обязаны не меньше, чем ближайшему к нам человеку…