Иван Змеевич и Краса Ненаглядная - Ирина Соляная

— Братка, — взмолился Ваня и посмотрел на Дмитрия, — отпустил бы ты меня обратно, к батюшке и матушке. Не могу же я у тебя тут вековать?

— Э, нет, — засмеялся Дмитрий и Ваню по плечу похлопал, — как ты в столицу-то воротишься? Дело не сделано, конь потрачен… Я про тебя вот что решил, младшой. Надо тебе тут пока пожить, в моём терему. Обтереться, обтесаться среди дружинников, боевому опыту набраться. Боязно тебя отпускать в белый свет. Ты и в бою-то поди не бывал ни разу. Зимой у нас всегда игрища, на кулачках. Весной на север в поход ходим, на льдинах катаемся, с ошкуями братаемся. Они как раз ослабнут, а мы — жирку наберём.

Дружинники засмеялись, переглядываясь. Начались шутки-прибаутки. Всякий вспоминал, как показал себя в походе к Белому морю. Ваня крутил головой, не понимая, то ли шутит Дмитрий, то ли вправду поперёк воли отца решил пойти.

— А что же государь наш, — тихо спросил он, — ведь он от меня подвига ждёт.

— А государь-то невечный. Сегодня царь Выслав, завтра — царь Дмитрий, — хохотнул боярский сын, самодовольно откидываясь на спинку лавки и отодвигая от себя обгрызенный бараний бок.

— Это сегодня мы княжья дружина, а завтра — царская свита, — подхватил второй горлопан, и у Вани сжалось сердце.

Понял он, что пленником ему тут быть вечным, если вовсе не сгинет. Если уж отца Дмитрию не жаль, то об нём, Ванюше, кто поплачет?

Поплёлся он в горницу, нарочито зевая после сытного ужина, а сам только сильнее укрепился в мысли, что бежать надо сегодняшней же ночью, когда дружина сыта-пьяна, и досмотра за ним не будет. Как только погасил он свечу, да лёг на лавку, то дверь скрипнула.

— Эй, царевич, — шепнул вошедший, и Ваня по голосу узнал, что это дворский, — коли на ратный подвиг собрался, так уж не спи лёжнем.

— Что предлагаешь? — вскинулся Ваня.

— Девчонку хватай да беги. С конём я тебе помогу. В ночное повели табун, а пастухи там — дурни, уже спят беспробудно.

— А что за службу свою возьмешь? — спросил Ваня, уже привыкший, что в Старой Дубраве запросто никто зад с лавки не подымет.

— Потом сочтемся, ты только коня верни.

— А как же я потом-то… — удивился Ваня.

— Не только конь царевичу служит, — загадочно ответил дворский.

Незван стоял, понурив голову, перед мачехой. Та самодовольно поигрывала бусами, посматривала на повзрослевшего юношу.

— Значит, не хочешь материнской воле покориться?

— Ты не мать мне.

— После смерти батюшки твоего непутевого, да братьев младших, которых лихоманка по весне унесла, никого-то у тебя и нет, Незван. Так что нравится тебе ил нет, а под моей властью тебе еще два года жить. И делать будешь то, что я скажу.

Женщина поднялась с лавки и подошла к Незвану, положила руку ему на плечо, а он дернулся, как от ожога. Засмеялась она тихо, мелодично. Так смеялась она раньше, когда отец был жив, и когда ей что-то от него надо было. Пока не стал он чахнуть, кровью харкать, пока в могилу не ушёл. Поила она отца отварами, которые сама в чугунке мешала, кормила березовой кашей. Но отец с полатей не поднялся, может, от того и не поднялся.

— Разве ты не хочешь мужчиной быть? Вон как рослый, сильный. Твое время пришло, — ласково сказала мачеха и обняла его так, как девки за околицей обнимали. Постыдно.

Оттолкнул Незван её и бросился с проклятьями из избы, но через порог споткнулся и растянулся. Медленно к нему подошла мачеха, наклонилась над лежащим и молвила.

— Ну, побегай в волчьей шкуре, коли такой дурак. Поумнеешь — придешь, повинишься, я тебя в человека обращу, коли вспомнишь дорогу. А не поумнеешь — век тебе Серым Волком бегать.

Закричал Незван от невыносимой боли, когда руки и ноги наизнанку выворачиваться стали, когда вместо ногтей когти на лапах полезли, на спине холка выросла, жесткой торчащей шерстью покрылась.

А мачеха смотрела и смеялась.

— Как ты мою ласку отринул, так и тебя люди бояться будут. И станешь ты на луну выть, прежнюю жизнь вспоминать, прибьешься к звериной стае, станешь Волчьему пастырю прислуживать. Не раз вспомнишь меня, пожалеешь, что служить мне не захотел.

Незван уже твердо стоял на четырех лапах, и хотя был он в холке выше мачехи, страх в его желтых глазах был еще силен, и не бросился он на ведьму, не перегрыз ее тоненькую шею, не переломил лапой узкий стан.

— Станешь человеком, когда передо мной повинишься, или когда смерть тебя настигнет.

И вот уже бьёт в лицо холодный ночной ветер, обхватывает влажными ладонями плечи в холщовой рубашке. Не взял Ваня ни меча из скотницы, ни пожалованного ему Дмитрием кафтана. «Ничего мне, братушка, от тебя не нужно, — думал он, — беда моя будет и победа тоже моя».

Крася однако же, в старый сарафан и лапти переодеваться не стала, да и некогда ей было пожитки свои искать. Ушла за Ваней, не раздумывая. Теперь сидела перед ним, прижимаясь к плечу, точно голубка, и ни гу-гу. Только почуял что-то царевич, то ли погоню, то ли проклятье, вслед летевшее, оглянулся и обомлел: полыхало сзади зарево пожара.

— Что такое? — вскричал он и стал коня разворачивать, а Крася запищала.

— Не вздумай вернуться, Ванечка, — взмолилась девушка.

— Может, это Змей Огненный по моему следу прилетел? Как же братка без меня?

И уже было направил Ваня коня обратно, как Крася крикнула:

— Не Змей это! Перо Жар-птицы возгорелось. И скотницу зажгло, и терем от того занялся.

— Как так? — удивился Ваня.

— Да уж так. Нельзя чудо в темнице держать, оно людей должно радовать!

Топтался конь на месте, и Ваня топтался в своих мыслях. Впереди была неизвестность, позади — пожар, в котором точно обвинят его и Красю. Вовек не отмоется от сажи. И уж одно то хорошо, что стрельцы да дружинники тушат терем, не до погони им. А уж как потушат…

С этими мыслями ударил пятками царевич коня, и тот рванул с места в галоп. До рассвета скакал