Воровской излом - Равиль Рашидович Валиев

Ему совершенно не хотелось влезать в жизнь подполковника, но тот сам настоял обсудить планы в домашней обстановке. Борис еще не отошел после бурной ссоры с женой, и дополнительная нервная нагрузка в данном случае была совсем излишней.

– Да ладно, бывает… – Пытаясь загладить оплошность, он еще больше завяз.

– Бывает, – поиграл желваками Меркульев.

Спасая ситуацию, Борис махнул рукой на пишущую машинку, стоящую у окна. Заваленный бумагами стол с трудом удерживал эту ношу.

– Пишете?

– Пишу, – сухо ответил Меркульев, – иногда…

Бориса неожиданно осенило. Он хлопнул себя по лбу:

– «История криминалистики России» ваша? Мы же экзамен сдавали по ней! Точно! Меркульев! Вот я дурень…

– Ничего, бывает. – Меркульев слегка расслабился.

…Борис вздохнул, вспоминая этот неуклюжий разговор. И все вроде правильно говорил Меркульев, но чувствовалась за всем этим какая-то недосказанность, неловкость, назойливо бередящая сознание. Очень умные мужики – и Меркульев, и Муравьев, – знающие жизнь, прошедшие такие страшные испытания, что Борису и не снились, но не сумевшие войти в эту жизнь. Они так и остались там – в своем далеком прошлом, почти не оставившем следов в настоящем…

– Самохин! На допрос!

Солнечный свет весело линовал кабинет Москалева занимательной геометрией, пылинки невинно и радостно танцевали в лучах этого неожиданного праздника. Уютная до боли картинка разительно отличалась от мрачной тюремной камеры.

Корпусной вежливо кивнул Борису и с кряхтением поднялся:

– Что ж, оставляю вас одних. А мне пора проверить подопечных.

Борис, по привычке держа руки за спиной, не сводил глаз с Меркульева. Сегодня подполковник выглядел бодрым и собранным. Он внимательно выслушал рассказ Бориса и прервал наступившую паузу:

– Завтра Мамонтова выпускают – потерпевший отказался от своих показаний. – Резко встав, Меркульев заходил по тесному кабинету. – Нам это на руку. У нас есть все подозрения, что он выведет нас на бандитскую верхушку. Он не последний человек в воровской иерархии. Первацкий написал маляву, ее сегодня передадут в камеру. Поручается за тебя, рекомендует в дело…

– Рекомендует? Он же пешка… вроде бы, – удивился Борис.

– Не так все просто, с Первацким этим. – Меркульев махнул рукой. – Но дело не в этом. Он по этапу уйдет, ему за содействие скостили пару лет, хотя в общей зоне три года все-таки потопчет. Но ему сейчас это содействие боком может выйти. Не дай бог прознает братва – все, не жилец Первацкий.

– А разве вам не все равно? – язвительно вставил Борис. – Бандитом больше, бандитом меньше…

– Нет! – Меркульев неожиданно грохнул по столу кулаком. – Не все равно! Для нас любой человек ценен! Тем более если он встанет на путь исправления.

– Да вы идеалист, гражданин подполковник, – вновь не удержался Борис.

В груди горьким комом вспухало какое-то глухое раздражение. То ли бессонные ночи, то ли беседы с Мамонтом воздействовали на него, но ему до чертиков надоели эти пафосные речи. Все было неправильно! И Мамонт, и Меркульев играли в свои, одним им понятные игры, не беря в расчет чужие судьбы, бросаясь ими словно мячами. Борис чувствовал огромный груз ответственности, давление этих людей и, как мог, сопротивлялся этому манипулированию.

Меркульев внимательно и остро взглянул ему в глаза. Борис не удержался и опустил голову.

– Так… – Меркульев сел на краешек стола. – Что происходит, Боря?

Тот упрямо молчал, не глядя подполковнику в глаза.

– Борис, Борис. – Меркульев вздохнул: – Н-да… в психологии это называется «стокгольмский синдром», это когда жертва проникается симпатией к агрессору… Ты поварился в среде преступников и тебе кажется все происходящее крайне несправедливым?

Борис с вызовом ответил:

– Да! И они не все преступники…

– Пока суд не решит это! – рявкнул Меркульев. – Сюда попадают люди повторно, я подчеркиваю, повторно совершившие преступление!

– Но есть же презумпция невиновности! Пока идет следствие, пока не свершился суд, нельзя утверждать, что человек виновен! Нельзя! – Борис неожиданно для себя сорвался на крик.

Скрипнула дверь, они одновременно оглянулись. Обеспокоенный сержант, заглядывая в приоткрытый проем, неуверенно спросил:

– Все нормально, товарищ подполковник?

Меркульев набрал воздуха, с силой выдохнул и совершенно спокойно ответил:

– Нормально, сержант!

Тот пожал плечами и тихо прикрыл дверь. Меркульев повернулся к Борису и чуть слышно прошипел:

– Не с той колокольни ты судишь, Борис!

– А с какой колокольни мне судить? – криво усмехнулся Борис. – Вы манипулируете людьми для того, чтобы добиться своих целей. Вы открыто признаетесь, что применяете любые способы воздействия на них: и психические, и физические. Так кто здесь преступник, Александр Александрович? Где здесь закон? Где право?

Меркульев посмотрел на Бориса и прошел к столу. Пододвинул стул и совершенно спокойно проговорил:

– Садись, Борис.

Тот удивленно поднял брови, недоверчиво глянул на Меркульева.

– Давай-давай, – подбодрил его подполковник.

Борис пожал плечами и подошел к столу. Еще раз недоверчиво хмыкнув, сел. С ожиданием посмотрел на Меркульева.

Тот подошел к двери и крикнул в коридор:

– Сержант, найди Москалева!

Глава 3

Пена, ароматная даже с расстояния, желтоватой шапкой покрывала желанное содержимое. Капля, сначала маленькая, но с набором скорости прибавляющая в объеме, пробила янтарную гладь пол-литровой пивной кружки…

Борис оторвался от полупустой посудины и шумно выдохнул. Прохладное и одновременно горячительное питье провалилось в сытый желудок.

– Что, путешественник, вкусно? – довольно захохотал Мамонт. – Это тебе не в «Яме» пойло из автоматов хлестать. Это, брат, настоящее «Жигулевское»! Так, Ваня?

Он повернулся к стоящему рядом с их столом официанту. Тот заискивающе улыбнулся:

– Конечно, Сергей Иванович! Для вас – только лучшее!

– Вот! – Мамонт поднял палец. – Только лучшее, Боря! А что? Разве мы не стоим того, а?

Он откинулся на спинку стула и самодовольно огляделся.

Большой, освещенный круглыми плафонами под потолком и квадратными бра по стенам и колоннам зал был полон. Официанты и официантки в серой униформе, словно пчелки, без устали сновали между сдвоенными столами, разгоняя собой клубы табачного дыма.

Н-да, это совсем не напоминало привычные для Бориса пивнушки Москвы. Пресловутая «Яма», фарцовая «Лира», «Стекляшка», «Золотой фазан», «Тайвань», «Голливуд» и, конечно, «Больной Головин»!

Все эти названия – словно песня для истинного любителя пива! Каждый уважающий себя москвич знал, где, когда и за сколько он получит вожделенный напиток. Каждое заведение делало всех своими, переплавляя в едином потоке абсолютно разномастный народ. Интеллигент, рабочий, гость столицы – все становились равными за круглым липким столиком.

А вот «Жигули» поражал своей строгой атмосферой. Вроде и пивняк в знаменитых домах-книжках на проспекте Калинина, но облагороженный не по-советски. Говорят, Хрущев, восхищенный американскими небоскребами, приказал построить точно такие же в Москве. Похоронив при этом старые московские улочки и Собачью площадку, о которой так долго горевали горожане. Хотя для самых обездоленных остался Арбат, вытянувшийся неподалеку от нового проспекта. Вот там еще оставалась старая Москва…

Народ в «Жигулях» собирался аккуратный и сдержанный. «Еще бы!» – чертыхнулся Борис. Вход ему обошелся в два