Ожерелье из разбитых сердец - Светлана Демидова

– Врешь... – перебил он меня. – Специально, чтобы еще больше унизить.

– Вру, что ты в меня влюблен? – рассмеялась я.

Кирилл уронил лицо в подставленные ладони, и мне вдруг стало жалко всех: его, себя, Феликса и даже почему-то Леночку Кузовкову с ее идиотским пристрастием к кошмарным юбкам.

– Прости, – сказала я. – Я не хотела сделать тебе больно.

– Больно?! – взвился Мастоцкий. – Это не то слово, Тоня! Ты постоянно делаешь мне очень больно! Я просил не афишировать наши отношения только потому, что никогда не верил в тебя. Я всегда знал, что ты натешишь свое тело и уйдешь от меня... читать свои книжки или... к другому! Хорош мужик, которого бросает женщина! Мне не хотелось, чтобы сотрудники об этом знали!

– Как оказалось, они все поняли, Кира.

– И что теперь?

– Ничего... Все останется, как было. Сотрудники будут делать вид, что ничего не знают. А мы с тобой будем делать вид, что не знаем, что они знают.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Это не ново, – печально отозвалась я.

– А ты опять в кого-то влюбилась, да?

– Влюбилась.

– Он бросит тебя!

– С чего ты взял?

– Ни с чего... Не он, так ты его бросишь... Мы уже все это проходили сто раз...

– Если он меня бросит, Кира, то...

– Что? – Мастоцкий подался ко мне всем телом. Я посмотрела ему в глаза и ответила:

– То я выйду за тебя замуж...

– Врешь...

– Нет... Мне уже много лет. Пора заводить семью, а то будет поздно...

– Обещаешь? – еле продышал Кирилл.

– Обещаю, – ответила я и отвернулась от него к своим графикам на экране компьютера.

После работы я, разумеется, поехала на улицу Полярников, 35. Дверь квартиры 171 мне открыл лысоватый толстяк в трениках с вещевого рынка и детской футболке с волком из старого мультика «Ну, погоди!».

– Мне бы Феликса Плещеева, – проговорила я немеющими губами.

Толстяк внимательно оглядел меня поверх очков, которые с трудом держались на кончике его круглого носика, и без тени сомнения сказал:

– А-а-а... Это вы утром звонили...

Я беззвучно открыла рот, но из него так ничего и не вылетело.

– Нет здесь никакого Феликса, – вынужден был сказать мужчина в волке и, похоже, испугавшись моего лица, посторонился. – Можете сами проверить... если хотите...

Я хотела. Я должна была убедиться... В чем? В том, что схожу с ума? Или в том, что Феликс фантастическим образом водит меня за нос? Но зачем?

Войдя в квартиру, я с ужасом огляделась по сторонам. Обои в коридоре были другими. И не новыми, которые за две прошедшие недели можно было переклеить. Они были потертыми, замасленными, кое-где отставали от стены, а около двери в комнату прямо поверх замысловатого обойного цветка зеленым фломастером была нарисована кособокая полосатая кошка. Увидев, что я не могу отвести взгляда от рисунка, мужчина солидно откашлялся и сказал:

– Это... видите ли... внук нарисовал... Бориска... Я не стал ругать – кошка хорошая, полосатая, как в жизни. Не находите?

Я кивнула. Пусть думает, что хорошая.

В комнате стоял кислый дух запущенного жилища. Обои, как и в коридоре, были старыми, выцветшими от времени и кое-где испещренными кошками, похожими на ту первую, зеленую. Видимо, кошки были любимыми животными начинающего анималиста Бориски. Что ж, я знаю вполне взрослых художников, которые ничего, кроме кошек, не рисуют. Эдакие котоманы... кошкожисты...

– Ну! – потерял терпение дед юного котомана. – Сами видите, нет тут никакого Феликса!

Феликса не было. Не было ничего, что могло бы хоть как-то быть с ним связано. Вместо дивана, на котором мы с ним обнимались, у стены стояла узкая односпальная тахта, наскоро прикрытая бесцветным от старости гобеленовым покрывалом. В том углу, где у Феликса находился компьютерный уголок, дед Бориски пристроил на кухонную табуретку телевизор LG последней модели – единственную новую и более-менее стильную вещь в квартире.

Я стояла и кусала губы посреди холостяцкого жилища, отнюдь не Феликсова.

– Изволите проверить кухню с санузлом? – насмешливо спросил хозяин.

Я отрицательно покачала головой. Нет смысла. Произошло что-то странное, чему я не могла дать названия. Эта квартира, безусловно, та же самая, где я встречалась с Плещеевым. Во всяком случае, адрес я не перепутала. В чем же путаница? Или меня намеренно стараются запутать? Зачем? С какой целью? Чтобы выбить из-под ног почву, как у бедняги Наташи? Но тогда опять хочется спросить: зачем?

Когда Борискин дед закрыл за мной дверь, я уставилась на стену возле нее. Стена, в отличие от квартиры, была точь-в-точь такой же, как и две недели назад: грязно-желтой, размалеванной различными надписями и рисунками, много хуже Борискиных кошек. Самой выразительной была меловая ядовито-розовая надпись: «ГЕНКА КУНЯЕВ КАЗЕЛ». Да, гротескно выполненная именно такими огромными буквами и с козлом через «а». Эта надпись лезла мне в глаза каждый раз, когда я нажимала на кнопку звонка квартиры Феликса.

В состоянии сильнейшего недоумения я зашла в лифт и вынуждена была отметить, что и он ничуть не изменился: все такой же темный, с прилепленными к тусклому светильнику жжеными спичками.

По приезде домой первым делом я, естественно, направилась к Надежде Валентиновне в надежде получить от нее какие-нибудь разъяснения. Да, вот так: к Надежде в надежде. Сразу скажу: надежды не оправдались. Надежда так и не открыла мне дверь, несмотря на то, что я без устали давила на кнопку звонка минут пятнадцать. Может быть, она опять попала в больницу с гипертоническим кризом? Я готова была ухаживать за ней, как за родной матерью, если бы она объяснила происходящее. Очень не хотелось думать, что она больше не живет в нашем доме, как ее сыночек на улице Полярников.

Отлепив занемевший палец от кнопки звонка, я несколько раз согнула его и разогнула. Во-первых, это было на пользу пальцу, а во-вторых, мне хотелось хоть на миг оттянуть время, когда опять придется действовать. После четвертого сгибания палец больше не нуждался в дальнейшей гимнастике. Тяжело вздохнув, я вытащила из сумки мобильник и набрала номер сначала стационарного телефона матери Феликса, потом мобильного. Ни тот, ни другой так и не отозвались: ни голосом одинокой пенсионерки, ни щебетом юной пташки. Молчок.

В большой задумчивости я начала спускаться по лестнице вниз. Можно, конечно, съездить в ту больницу, где не так уж и давно отлеживалась Надежда Валентиновна. Но где гарантия, что ее отвезли в ту же самую больницу? И вообще: кто сказал, что ее вообще куда-то отвезли? Может быть, она просто больше не живет здесь. Может быть, через полчаса ее дверь все-таки откроет какая-нибудь старушка, которая будет утверждать, что живет здесь уже все двадцать лет, а на звонки не отзывалась, потому что именно в тот самый момент ходила в соседний «О’кей» за хлебом и плавлеными сырками.