Душа снаружи (СИ) - "Nelli Hissant"

А он еще и говорит, что и я его роду-племени, и в глубине души я знаю, что это правда, ведь я как магнит, притягивающий разного рода отморозков, желающих либо трахнуть меня, либо избить, либо и то, и другое. А хороших людей, что я встречаю на пути, я неизбежно делаю несчастными, ведь им так жаль меня, а я ненавижу жалость, но все равно вызываю ее, и они невольно привязываются ко мне, как ко всякому, кого спасают. Потому что таковы они, хорошие люди. А я не могу ничего дать им в ответ. И неизбежно сбегаю, как только могу.

Я почти полюбил и Шу и Уле за время, проведенное в этом городе. Но я понимал, что настанет время и я сбегу и от них. И буду ненавидеть себя за это. Потому что они тоже хорошие люди. А мне лучше держаться подонков.

Ржавый убрал руку с моей груди и переложил на плечо, стиснув его. На этот раз прикосновение было вполне ощутимым.

− Нет, брат, − сказал он. − Не нужно. А то ты возьмешь и решишь остаться тут. Нельзя так, брат. Нельзя доводить себя…

− А не все ли равно? − я забыл удивиться чтению мыслей. Впрочем, мне часто говорили, что я думаю слишком громко. − Я заколебался. Охренеть как заколебался бежать от того, что все равно прикончит меня, рано или поздно.

− Тебя прикончит жизнь, как и всех. Когда придет время. Но не оставляй мир с оборванными песнями. Так нельзя, брат. Нельзя, понимаешь? − Ржавый наклонился, заглядывая мне в лицо. Он выше меня больше чем на голову, так что ему пришлось сильно нагнуться, и каждое его слово внушительно, весомо. Если не вдумываться, конечно.

− Мои песни еще не написаны, − возразил я, но уже без былой уверенности. Темные глаза его были как космос, что всматривается в тебя. Сложно противостоять. Сложно не верить. И когда он говорит, что не написанные песни еще хуже оборванных, я опять знаю, что он абсолютно прав. А еще, что совсем скоро нам придется расставаться. Мне не хотелось этого. Было страшно оставаться одному в этом тумане. И еще страшнее просыпаться от забвения.

Крепко обхватываю его за талию, прижимаюсь лицом к его груди. Буквально на мгновение чувствую его ауру. Пресловутую душу снаружи. А еще через секунду уже открываю глаза в больнице, к лицу прижата мокрая насквозь подушка. Чья-то рука успокаивающе гладит по плечу. Очередной хороший человек, которому жаль вот это вот припадочное нелепое создание. Все как обычно. Но я уже давно не позволял себе так расклеиваться. Хватит, соберись-ка, Эсси. Тебе нужно подкопить сил для побега.

Отворачиваюсь к стене, игнорирую все вопросы от неизвестного лица в белом халате. Быстрыми движениями вытираю глаза. Дышу глубоко и велю треклятому моему организму начать поскорее восстанавливаться. Клянусь больше никогда так не раскисать. Ради законченных песен, которые еще даже не придуманы мной. Раз уж ради себя самого не раскисать не получалось. Ради дома, того, который я смогу назвать своим. Того, где мне захочется остаться. Закрываю глаза и делаю вид, что вновь отключился.

Из обрывистых диалогов понимаю, что умудрился подхватить еще и пневмонию. Не прошло даром сидение в неотапливаемом подвале. Очень хотелось узнать что-то об Улле и Шу, но вскоре все голоса смолкли, а свет приглушили − то был отбой.

Я лежал, глядя в стену. Пытался строить планы. Как-то все стремно. Еще не хватало, чтобы до Вирр докатилась эта история. Или пусть? Милая родня будет в бешенстве. С них станется настаивать на том, чтобы меня усыпили.

− Как это, вы так не делаете? Послушайте, но можно же договориться! − сказала бы мать. − Он же просто опасен для общества!

Вот, отлично. Мысли о возлюбленном семействе очень бодрят. Прямо сразу хочется жить, прямо-таки ЖИТЬ с удвоенной силой.

В приглушенном свете я видел свою руку со ссадинами на ней. Они были совсем свежие, но под корочкой уже где-то проступила новая розовая кожа. И в этом тоже было что-то жизнеутверждающее. Прямо как в одуванчике, лихо пробившем асфальт.

========== Часть 1, глава 11 “Демон-пришелец из космоса” ==========

Я лежал и наблюдал очередную битву медицины с органами правопорядка. Так продолжалось уже не первый день. Первым казалось, что допрашивать меня еще рано. Я старался тщательно укреплять их веру в свою беспомощность, и выглядеть как можно более ущербно. Печально рисовать ложкой дорожки в больничном пюре из неизвестного науке продукта, а потом обессилено откидываться на койке. Хотя еще немного и я бы не выдержал и сожрал бы эту пакость вместе с тарелкой. От отравления я почти оправился, осталась лишь легкая красноглазость. А вот воспаление легких еще присутствовало, вкупе со слабостью.

Медицина, в лице милой докторши, той самой, которой я показывался по приезде сюда, отстаивала мое право на покой. Правопорядок, представленный регулярно меняющимися хмурыми лицами в форме, напротив, считал, что мне уже пора занять место в другом казенном учреждении. И я пока тянул время, пользуясь сочувствием и служебным долгом первой, но знал, что это ненадолго.

Глупо, конечно, получилось. Из обрывков информации, что проникали в мою закрытую палату, я понял, что на меня повесили все. Когда полиция применила слезоточивый газ, почти все разбежались. Слишком были сильны воспоминания о том, что случилось лет семь назад. В том числе и те, у кого были обнаружены бутылки с зажигательной смесью и другие вредоносные вещи. Под шумок удалось схватить только нескольких напуганных подростков, которые ничего внятного не смогли рассказать.

А я остался лежать за чертовой решеткой. Поэтому и получился крайним. И личность моя, пусть и с некоторой задержкой, но все-таки тоже была установлена − ведь я уже обращался в эту больницу. Расклад был так себе. Были разговоры и о том, что за нашим небольшим собранием скрывалась тщательно спланированная акция, в ходе которой планировались массовые беспорядки и чуть ли не государственный переворот. Почему ради государственного переворота я заперся в подвале где-то на задворках города, очевидно, никого не интересовало. Как и то, что народ хотел спасти бывший клуб, и ничего больше.

Вся эта ситуация вызывала нервный смех и ничего больше. Я пытался растормошить сам себя, вернее, моя разумная часть пыталась. Именно она заставляла меня изображать немого в тот краткий период, когда выясняли мое имя. Именно она вопила «ты сгниешь в тюрьме, и никакого тебе Дома, никаких душ снаружи!». А мне… Не то что было все равно, нет, хотелось на свободу, хотелось отправиться дальше, но тело − точно кандалы, мозги − будто взболтанные ложечкой, и чувство усталости не проходило, хотя я только и делал, что спал.

Когда в палате чуть приглушался свет, этим ознаменовывая наступление ночи и отбоя, я закрывал глаза и требовал от самого себя хоть что-то сделать. Уговаривая и угрожая по очереди. Что угодно. Снова попытаться сбежать. Главное что-то большее, чем просто изображать амебу перед врачами. Но затылок и на следующий день тяжело утопал в подушке. Кажется, дело в лекарствах. Весь сгиб руки исколот, как у торчка. И все перед глазами расплывается.

Никакой мистики больше со мной не происходило, и, как ни странно, но мне не хватало ее. Разбавить больничный быт этими красочными видениями. Или вновь поговорить с Ржавым. Или даже с Зеленоглазым. С кем угодно, кроме больничного персонала.

Однажды мое желание почти исполнилось.

Меня вели на рентген. Коридор казался бесконечным, он петлял и змеился расширяясь вдали, нарушая законы перспективы. Но в конце я четко увидел ее. Черная челка, падающая на глаза, черный свитер, джинсы, только белая повязка на руке выделялась.

Я резко остановился, и как мне казалось, громко окликнул ее. А на деле просто стоял столбом и смотрел, даже когда она бросилась ко мне, отпихивая больничный персонал. Все это дошло до меня с задержкой, мысли сильно опережали реальность.

Все воспринималось как во сне. Или будто под водой.

Ее попытались оттащить. Но она все равно прорвалась ко мне.

− Что с тобой? «Что они с тобой сделали?»

− Улле… — это все на что меня хватило. И потом молча уткнуться ей куда-то в живот, потому что ноги меня не держали.