Культурный слой - Дана Арнаутова

И вот, 14 октября, на следующий день после того как в подмосковном посёлке Ментал у академика Навкина случился сердечный приступ и Нобелевский комитет, в виду исключительных обстоятельств идёт против собственных правил, спешно объявляя, что собирается назвать В. М. Навкина в числе лауреатов, Жан Луи Куто под конвоем, самолётом военно-спасательной службы ЕС, был срочно перевезён в Ментал, обследован, обездвижен и помещён в терминал комплекса ментального переноса (покойный академик Навкин с известной вольностью, с которой большие учёные обращаются с терминами, называл такой комплекс «менятелем мозгов»).

Читателю наверняка известно (например, из книги воспоминаний Хуэто Косамо «Мои жизни»), что сознанию требуется довольно много времени, чтобы освоиться в новом теле. Обыкновенно, пара дней уходит на возвращение основных функций и от месяца до года на полное восстановление высших функций центральной нервной системы. Поэтому, разумеется, невозможно было ждать, что академик Навкин, очнувшись в теле Луи Куто, окажется равен себе прежнему. Но представьте себе ужас учёных, когда предполагаемый Навкин в молодом теле Жана Луи заговорил на беглом, но сбивчивом и изрядно испорченном французском, тогда как сам старик, увы, впал в кому и не приходил в сознание, пока консилиум врачей, признав безнадёжным его положение, не отключил аппараты искусственного жизнеобеспечения.

Казалось бы, произошёл несчастный случай, неудача сложной операции, из-за которой умер академик Навкин и остался жить мсье Куто, однако то, что очевидно любому здравомыслящему человеку, оказалось поводом для разбирательств во французском суде, куда адвокаты мсье Куто внесли ходатайство о признании высшей меры в отношении мсье Куто исполненной. Я призываю читателя вдуматься и понять, что это значит. По принятой ещё в римском праве норме за одно преступление не наказывают дважды, следовательно, мсье Куто, в случае положительного решения судом этого дела, оказывается чист перед законом, более того, получает документы на имя академика Навкина и, никем не преследуемый, возвращается в европейское общество.

Вот что заявила госпожа Лара Стрюз на мой вопрос о правомочности её судебных притязаний:

«Безусловно, мы будем бороться за то, чтобы справедливость восторжествовала. Доподлинно известно, что многочисленные ментальные переносы, совершаемые, в том числе, и в русском «Ментале», совершенно безопасны. По статистике, например, поездка на автомобиле через город опаснее для жизни в десять раз, полёт к Орбитальной Космической Станции — в два с половиной раза. Говорить, что ментальный перенос не разрушил личность мсье Куто — всё равно, что предполагать, будто пущенная в лоб пуля случайным образом отклонилась от траектории своего полёта и обогнула голову несостоявшейся жертвы. Это полная чепуха! Для нас очевидно, что сейчас именно академик Навкин находится в этом теле, что мы и хотим засвидетельствовать. Поймите, я, как защитник интересов семьи Куто, требую, чтобы казнь моего подзащитного была хотя бы отчасти оправдана продолжением жизни в его теле великого учёного».

Ожидается, что суд вынесет приговор к концу декабря этого года. И, помня о других экстравагантных решениях судьи Антуанетт Бежо, должен с горечью сказать, что не верю в торжество справедливости в этом деле. Не знаю, простая ли то случайность или божественное провидение, но теперь приговорённый к смерти подонок будет жить, когда первопроходец ментального переноса погиб и нам остаётся лишь память о нём — о мощном старике с большим лысым черепом и кустистыми бровями, медленной, вдумчивой речью — необыкновенном человеке, поившем меня смородиновым чаем за несколько часов до последнего переноса, который ему не суждено было пережить. Покойся с миром!»

X

Что же, вот и итог моей жизни. Черта. Последний рубеж. К чему я пришёл за сорок лет, тридцать два из которых были отданы напряжённой работе? Чего добился? Я был первым и лучшим в своём деле — но что это значит?

Тринадцать лет разные люди жили в этом теле, тринадцать лет сам я жил в других. Что, в сущности, я делал? Обычную чёрную работу. Не распилка дров, не укладка шпал, чуть более искусная, требующая чуть большей выдумки, но всё же та же чёрная работа: так нанимают строителей и маляров, чтобы привести в порядок обветшалое жильё. Конечно, хозяин мог бы и сам, но ему ни к чему тратить столько времени на пустяки, да и чурается он, белоручка, чёрной работы. Почему не позвать хорошего рабочего с целой бригадой прорабов и дизайнеров, которые не позволят пройдохе лениться и отлынивать? Только не квартиру чинить, а собственное тело. А самому укатить в отпуск на море, моложавым, красивым, подтянутым. Комфортно. Надёжно. Дорого. Да, и ещё — можно дать себе волю, наконец! Зачем особенно-то беречься? Можно хоть зуб сломать, открывая пивные бутылки: двадцать тысяч условных — и вопрос решён. Подумаешь! Пожалуй, я был бы рад, если бы всё ограничивалось только сломанными зубами.

Раз за разом вспоминал всё, что сделал, чего достиг за эти годы, но, кажется, единственное, что стоило времени и сил — роман Зельдмана. К роману я имею такое же отношение, как брошенное в землю удобрение к распустившемуся цветку, как конь Александра Великого к его гремящим победам. Как корсиканские курицы к походам Наполеона. То есть, всё же имею какое-то.

Я приучил себя к дневнику. Две рукописные странички убористым почерком (мне до сих пор нравится перо с памятью: пиши где хочешь, оно запомнит все движения и повторит все закорючки до последней запятой — ну, разве не чудесная выдумка? Я очень радовался ей в семь лет — тогда запоминалки были редкостью, но у меня она была: весь класс с щенячьей радостью следил, как она в режиме воспроизведения, натужно жужжа, расставив в стороны длинные и тонкие ножки-опоры, повторяет только что нарисованные кривые рожицы. Я любил это перо и приучил себя к дневнику). Каждый раз — две рукописные странички, редко больше или меньше. Вот и теперь пишу, но оттого только, что привык. Сказать мне больше нечего. О чём говорить? Сказать, что моя работа оставила меня одиноким социопатом, которого чураются даже родные? Это ясно без всяких слов, не стоит тратить время. Я с нежностью вспоминаю о своей сестрёнке, об Аньке, когда она была совсем маленькой, как ластилась она ко мне, когда я рассказывал сказки (начал после Зельдмана), но что теперь? У Анны Михайловны Кудельковой своя жизнь, своя семья, и вникать в тонкости моего душевного расстройства ей недосуг. Зато мне обеспечена цветастая открытка мгновенной почтой на новый год и на день рождения с мало меняющимися словами поздравлений. Впрочем, не будь и этой малости, не будь редких наших встреч и разговоров за накрытым столом, возни визжащих и смеющихся Саньки с Женькой, которые опять успели меня забыть и знакомятся по новой, не будь их, добром бы не кончилось. Разбил бы в мясцо рожицу Валерочки Николаича и пустил бы себе пулю в рот, а так…