Культурный слой - Дана Арнаутова

А так жизнь течёт привычным током, не вынося ни на стремнины, ни на пороги. А теперь, видно, река влилась в море, донесла меня до устья, вот она — единственная перемена, солёная вода. Что ж, я ждал её. Последний рубеж…

Признаться, удивительно, что Ризовская Зинаида Яковлевна решилась подписать контракт, хоть впрочем, её я могу понять: тяжёлый сколиоз, растоптанные ступни, слабое сердце, исключающее любые операции, бляшки холестерина на стенках жил, очень слабое зрение и сын миллионер. Что же, признаюсь, благодарен Зинаиде Яковлевне: она дала мне ещё год. Ещё один год скрупулёзного анализа и тяжёлой работы; понадобилось почти всё моё искусство, чтобы разогнуть спину и почти вполовину улучшить зрение (помню, целую ночь проспорили с Эдиком — блестящим офтальмологом — какой выбрать курс лечения; мне пришлось уступить, но Эдик умница, многое из моих слов услышал и учёл: в итоге зрение почти восстановлено!), заставить сердце чуть меньше трепыхаться и заходиться по любому поводу (о, какое наслаждение было почувствовать вновь прихлынувшую в мозг Зинаиды Яковлевны кровь — колкое, острое чувство, пьянящее и пугающее, как всё великое, обещающее возвращение молодости и жизни! Увы, позвонок удалось вправить довольно поздно, и эйфория сменилась почти полным возвращением к старому).

И всё же благодарен вам, Зинаида Яковлевна, ваше тело стало моей последней работой. Теперь контракты не окупают переноса, мне, старику, не предлагают прежних денег. Но есть одно преимущество: я могу напиться и разбить рожу Валер Николаичу.

XI

И опять сначала. Ходить тяжело, нога приволакивается, перед глазами всё плывёт, движения выходят мелкие, судорожные, беспорядочные. Легко узнать это возбуждённо-воспалённое сознание мозга, когда, как ни шагни шаг, ему, бедняге, всё кажется, что вот сейчас дунет ветерок, да и упадёшь, рухнешь весь, целиком, со всеми своими чересчур длинными руками и ходулями вместо ног. Опять новое тело, опять бороться за жизнь. Впрочем, война уже выиграна: я отлично знаю, что делать. Тупая рутина.

Полуседые, взъерошенные и редеющие волосы, отёчное лицо, мешки под глазами — словом, есть над чем работать. Ну так даром ли я специалист, Виталька? Вот я и решил, что недаром. Ни Валер Николаич, ни его лаборанты-аспиранты-практиканты меня не донимали — оно и к лучшему. Признаюсь, давно надоели — да и что нового они могли мне рассказать? Хорошо бы посмотреть анализы и результаты обследований, потому как они совсем вылетели из головы, но почти обо всём, что стоило знать, догадаться можно было и так. Впрочем, нет, не догадаться — не то это слово. Вывести, понять по тонким признакам. Скажем, сразу ясно, что слишком усердствовать с приседаниями и трусцой не стоит — сердце пошаливает. Значит, разомнёмся — тянем руки вверх, до приятного похрустывания отвыкших от всякого движения косточек, теперь медленно поворачиваемся… так! В другую сторону. Да уж, видно, что постарел ты, Виталька, и из моды успел выйти — теперь бары тебя зовут не обои клеить, а стены подпирать распорками, чтоб совсем не рухнули. Ну да ничего, вытянул же я старика Зельдмана! Кстати, кстати, кстати, — мигом встрепыхнулся застарелый страх. — Что я помню? Нужно проверить. Насколько я — по-прежнему я? Ну-ка: «уронила девушка перстень в колодец, в колодец ночной, простирает лёгкие персты к холодной воде ледяной»… Прочитал. Помню. А ещё? И другое помню, и остальные всплывают из памяти. Страх медленно улёгся.

Так, легкая разминка, теперь нужен завтрак и прогулка на свежем воздухе. Поначалу нужно осторожничать, хоть и не люблю я это. Впрочем, одно преимущество бесспорно: во время прогулок голова не занята ничем и можно неспешно, обстоятельно обдумывать собственные, недодуманные мысли.

Только Валер Николаевич всё не появляется. И завтрак никто не несёт. И в центре ни души. И за окном высятся городские громады — где же родная НИКовская глушь? Да и я не в аскетичной палате, а в квартире. В своей. У меня есть квартира. И я — это я.

Сердце зашлось, забилось, перед глазами помутнело; я рухнул на диван, не чувствуя ног. Память очнулась, накатила безумным хороводом: малосвязные, обрывочные вскрики, какие-то слова, стоны, шлюхи, никогда не любил клубов, шумно, басы давят на уши, ничего уже легче — ещё затяжку, девка за руку уцепилась — прочь иди! А ну прочь, хочу смотреть, как наша тень по облакам летит. Люблю самолёты… правда, облака похожи на перину? Вот отсюда, сверху и вблизи. Или на снег. Крылья дрожат — страшно: куда уползла, тварь, а ну, ко мне! Целуй! Гранада, Андалусия… Хватит!

Не знаю, что случилось со мной в тот день. Отчего я вдруг забыл десять лет разудалого разгула и увидел в зеркале просто очередного клиента, который себя запустил и которому нужно помочь? Может быть потому, что новая моя оболочка совсем уж сгнила и сползла с крепкой ещё сердцевины, как верхний слой с луковицы. Не знаю, судить не берусь, но спасло меня только это. И странно теперь рассуждать со стороны о себе самом как о ком-то далёком, едва ли важном. Думать о себе как о любопытном образчике поведения представителя человеческого рода, попавшего в необычные обстоятельства. Ничего удивительного нет в том, что, оставшись при деньгах и без работы, никогда не живший обычной жизнью, не связанный друзьями, семьёй, обещаниями, делами и всеми теми тонкими, почти незаметными связями, которые удерживают обыкновенно человека от того, чтобы упасть в грязь, гниль и прах, равно как и от того, чтобы взлететь над облаками, вырванный из этой сети, я хватался за любые развлечения и удовольствия. Единственное, из-за чего я ещё держался на плаву, возвращаясь в трезвый рассудок, заставляя себя думать и анализировать — так это желание увидеть мир. Я видел прекрасные ажурные дворцы Гранады, где расцвело небывалой красотой искусство арабов, пёструю и великолепную Сицилию, где сошлась вся Европа, видел гордые замки Шотландии, совсем уже милые и ручные, как состарившиеся львы, видел пирамиды Египта и Америки. Многое я не помню вовсе, спасают только фотографии. Впрочем, теперь уже неважно. Хватит, погулял. Ещё не поздно, я смогу. Ничего, мышцы тянутся и крепнут, дышать уже легче, тремор меньше донимает. Какие-то деньги чудом уцелели, на врачей хватило. Сифилис лечится.

Ничего.

Знаю, должен был умереть! Отставлен от дела всей жизни, выпущен из клетки, как птах, никогда не летавший, уже состарившийся — а что же делать с тобой, лети! Но, раз не умер, то будем жить, Виталька!

XII

Я уже много писал о том, как приводил себя в порядок эти два года. В сущности, ничего нового, всё та же рутина, всё тот же труд, что и обычно; всё те же описания, которыми пестрят мои дневники. Сейчас хочу сказать о другом. Я много думал и раз от раза приходил к выводам простым и очевидным, отчего-то не решаясь излагать их на бумаге, рассказать своему немому исповедальнику. Боялся ли я ошибиться? Боялся слишком рано открыть сокровенные мысли? Так бывало в детстве, когда с разбегу растянешься на асфальте, лежишь, вздохнуть не можешь, слёзы на глазах, и страшно как-то (а вдруг вот так и помрёшь теперь?), но — ничего, обходится, поднимешься, отряхнёшься, повеселеешь, не замечая разбитых коленок. А коленки потом долго заживают, долго-долго присохшая бурая короста не хочет отваливаться от тоненькой, только народившейся кожи. Вот, бывает, не вытерпишь и сковырнёшь её, поддев за отлупившийся край. И тогда, конечно, кожица гибнет, грубеет, желтеет, сочится сукровицей — жди потом, пока под ней нарастёт новая. Так и я, пожалуй, боялся высказать, открыть самому себе волнующие меня мысли. Но теперь — пора.