Стихотворения. Четыре десятилетия - Александр Кушнер

шли митинги (погибла как троцкистка),

тогда она дружила с Колей У.,

который не политику, а пенье

любил (он в горло ранен был в Крыму,

попал в Париж, погиб в Сопротивленье),

нас Коля вместо митинга зазвал

к себе домой, высокое на диво

окно смотрело прямо на канал,

сестра его (умершая от тифа)

Ахматову читала наизусть,

а Боря К. смешил нас до упаду,

в глазах своих такую пряча грусть,

как будто он предвидел смерть в блокаду,

и до сих пор я помню тот закат,

жемчужный блеск уснувшего квартала,

потом за мной зашёл мой старший брат

(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…

1979

И В СКВЕРИКЕ ПОД ВЯЗОМ…

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той

С подсвеченным её резным иконостасом,

А там, где ты о нём подумал, – над строкой

Любимого стиха, и в скверике под вязом,

И в море под звездой, тем более – в тени

Клинических палат с их бредом и бинтами.

И может быть, ему милее наши дни,

Чем пыл священный тот, – ведь он менялся с нами.

Бог – это то, что мы подумали о нём,

С чем кинулись к нему, о чём его спросили.

Он в лёд ввергает нас и держит над огнём,

И быстрой рад езде в ночном автомобиле,

И может быть, живёт он нашей добротой

И гибнет в нашем зле, по-прежнему кромешном.

Мелькнула, вся в огнях, – не в церкви грубой той,

Не только в церкви той, хотя и в ней, конечно.

Старуха, что во тьме поклоны бьёт ему,

Пускай к себе домой вернётся в умиленье.

Но пусть и я строку заветную прижму

К груди, пусть и меня заденет шелестенье

Листвы, да обрету покой на полчаса

И в грозный образ тот, что вылеплен во мраке,

Внесу две-три черты, которым небеса,

Быть может, как теплу сочувствуют и влаге.

* * *

Трагедия легка: убьют или погубят –

Искуплен будет мрак прозреньем и слезой.

Я драм боюсь, Эсхил. Со всех сторон обступят,

Обхватят, оплетут, как цепкою лозой,

Безвыходные сны, бесстыдные невзгоды,

Бессмертная латынь рецептов и микстур,

Придёт грузотакси, разъезды и разводы,

Потупится сосед, остряк и балагур.

Гуляет во дворе старик больным ребёнком,

И жимолость им вслед пушистая шумит.

Что ж, лучше алкашом он были или подонком?

Всех бед не перечесть, не высказать обид.

Есть ужасы, что нам, должно быть, и не снились.

Под шторку на окне просунутся лучи.

Ты спишь? Не за тебя ль в соседней расплатились

Квартире толчеёй и криками в ночи?

* * *

Надгробие. Пирующий этруск.

Под локтем две тяжёлые подушки,

Две плоские, как если бы моллюск

Из плотных створок выполз для просушки

И с чашею вина застыл в руке,

Задумавшись над жизнью, полуголый…

Что видит он, печальный, вдалеке:

Дом, детство, затенённый дворик школы?

Иль смотрит он в грядущее, но там

Не видит нас, внимательных, – ещё бы! –

Доступно человеческим глазам

Лишь прошлое, и всё же, крутолобый,

Он чувствует, что смотрят на него

Из будущего, и, отставив чашу,

Как звёздный свет, соседа своего

Не слушая, вбирает жалость нашу.

* * *

Есть два чуда, мой друг:

Это нравственный стержень и звёздное небо, по Канту.

Средь смертей и разлук

Мы проносим в стихи неприметно их, как контрабанду,

Под шумок, подавляя испуг.

Не обида – вина

Жжёт, в сравнении с ней хороша и желанна обида.

Набегает волна,

Камни, крабы, медузы – её торопливая свита.

На кого так похожа она?

Пролетает, пища,

В небе ласточка, крик её жалобный память взъерошит.

Тень беды и плаща

Вижу; снова никак застегнуть его кто-то не может,

Трепеща и застёжку ища.

Кто построил шатёр

Этот звёздный и сердце отчаяньем нам разрывает?

Ночь – не видит никто наш позор.

Говорун и позёр

Сам себе ужасается: совесть его умиляет.

Иглокожая дрожь.

Нет прощенья и нет пониманья.

Но, расплакавшись, легче уснёшь.

Кто нам жалость внушил, тот и вызвездил мрак мирозданья,

Раззолоченный сплошь.

* * *

 Ты не права – тем хуже для меня.

Чем лучше женщина, тем ссора с ней громадней.

Что удивительно: ни ум, как бы родня

Мужскому, прочному, ни искренность, без задней

Подпольной мысли злой, – ничто не в помощь ей.

 Неутолимое страданье

В глазах и логика, тем чётче и стройней,

Что вся построена на ложном основанье.

Постройка шаткая возведена тоской

И болью, – высится, бесслёзная громада.

 Прижмись щекой

К ней, уступи во всём, проси забыть, – так надо.

Лишь поцелуями, нет, собственной вины,

Несуществующей, признанием – добиться

Прощенья можем мы. О, дщери и сыны

Ветхозаветные, сейчас могла страница

Помочь волшебная, всё знающая, – жаль,

 Что нет заветной под рукою.

Не плачь. Мы справимся. Люблю тебя я. Вдаль

Смотрю. Люблю тебя. С печалью вековою.

* * *

Как писал Катулл, пропадает голос,

Отлетает слух, изменяет зренье

Рядом с той, чья речь и волшебный образ

Так и этак тешат нас в отдаленье.

Помню, помню томление это, склонность

Видеть всё в искажённом, слепящем свете.

Не любовь, Катулл, это, а влюблённость.

Наш поэт даже книгу назвал так: «Сети».

Лет до тридцати пяти повторяем формы

Головастиков-греков и римлян-рыбок.

Помню, помню, из рук получаем корм мы,

Примеряем к себе беглый блеск улыбок.

Ненавидим и любим. Как это больно!

И прекрасных чудовищ в уме рисуем.

О, дожить до любви! Видеть всё. Невольно

Слышать всё, мешая речь с поцелуем.

«Звон и шум, – писал ты, – в ушах заглохших,

И затмились очи ночною тенью…»

О, дожить до любви! До великих новшеств!

Пищу слуху давать и работу – зренью.

* * *

Увидеть то, чего не видел никогда, –

Креветок, например, на топком мелководье.

Ты, жизнь, полна чудес, как мелкая вода,

Жирны твои пески, густы твои угодья.

От гибких этих тел, похожих на письмо

Китайское, в шипах и прутиках, есть прок ли?

Не стоит унывать. Проходит всё само.

Креветка, странный знак, почти что иероглиф.

Какие-то усы, как удочки; клешни,

Как веточки; бог весть, что делать с этим хламом!

Не стоит унывать. Забудь, рукой махни.

И жизнь не придаёт значенья нашим драмам.

Ей, плещущейся, ей, текущей через край,

Так весело рачков качать на скользком ложе,

И мало ли, что ты не веришь в вечный май:

Креветок до сих пор ведь ты не видел тоже!

Как цепкий Ци Бай-ши с железной бородой

В ползучих завитках, как проволока грубой,

Стоять бы целый день над мелкою водой,

Готовой, как беда, совсем сойти на убыль.

* * *

Ну, музыка, счастливая сестра

Поэзии, как сладкий дух сирени,

До сердца пробираешь, до нутра,

Сквозь сумерки и через все ступени.

Везде цветёшь, на лучшем говоришь

Разнежившемся языке всемирном,

Любой пустырь тобой украшен, лишь

Пахнёт из окон рокотом клавирным.

И мне в тени, и мне в беде моей,

Средь луж дворовых, непереводимой,

Не чающей добраться до зыбей

Иных и круч и лишь в земле любимой

Надеющейся обрести привет

Сочувственный и заслужить вниманье,

Ты, музыка, и подаёшь нет-нет

Живую мысль и новое дыханье.

* * *

На череп Моцарта с газетной полосы

На нас смотревшего, мы с ужасом взглянули.

Зачем он выкопан? Глазницы и пазы

Зияют мрачные во сне ли, наяву ли?

Как! В этой башенке, в шкатулке черепной,

В коробке треснувшей с неровными краями

Сверкала музыка с подсветкой неземной,

С восьмыми, яркими, как птичий свист, долями!

Мне человечество не полюбить, печаль

Как землю жирную, не вытряхнуть из мыслей.

Мне человечности, мне человека жаль!

Чела не выручить, обид не перечислить.

Марш – в яму с известью, в колымский мрак, в мешок,

В лёд, «Свадьбу Фигаро» забыв и всю браваду.

О, приступ скромности, её сплошной урок!

Всех лучших спрятали по третьему разряду.

Тсс… Где-то музыка играет… Где? В саду.

Где? В ссылке, может быть… Где? В комнате, в трактире,

На плечи детские свои взвалив беду,

И парки венские, и хвойный лес Сибири.

* * *

Грубый запах садовой крапивы.

Обожглись? Ничего. Терпеливы

Все мы в северном нашем краю.

Как султаны её прихотливы!

Как колышутся в пешем строю!

Помню садик тенистый, лицейский,

Сладкий запах как будто летейский,