Стихотворения. Четыре десятилетия - Александр Кушнер

Вот рай, пропитанный звучаньем и тоской,

Не рай, так подступы к нему, периферия

Той дивной местности, той почвы колдовской,

Где сердцу пятая откроется стихия.

Там дуб поёт.

Там море с пеною, а кажется, что с пеньем

Крадётся к берегу, там жизнь, как звук, растёт,

А смерть отогнана, с глухим поползновеньем.

* * *

В полуплаще, одна из аонид –

Иль это платье так на ней сидит? –

В полуплюще, и лавр по ней змеится,

«Я – чистая условность, – говорит, –

И нет меня», – и на диван садится.

Ей нравится, во-первых, телефон:

Не позвонить ли, думает, подружке?

И вид в окне, и Смольнинский район,

И тополей кипящие верхушки.

Каким я древним делом занят! Что ж

Всё вслушиваюсь, как бы поновее

Сказать о том, как этот мир хорош?

И плох, и чужд, и нет его роднее!

А дева к уху трубку поднесла

И диск вращает пальчиком отбитым.

Верти, верти. Не меньше в мире зла,

Чем было в нём, когда в него внесла

Ты дивный плач по храбрым и убитым.

Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как

Сказать нельзя – на том конце цепочки

Нас не простят укутанный во мрак

Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,

Расслышать нас встающий на носочки.

* * *

В Италию я не поехал так же,

Как за два года до того меня

Во Францию, подумав, не пустили,

Поскольку провокации возможны,

И в Англию поехали другие

Писатели. Италия, прощай!

Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,

Завёрнутая в летнюю жару,

С клочком земли, засаженным цветами,

И полуразвалившимся жильём,

Каналами изрезанная сплошь.

Ты снилась мне, Венеция, по Манну,

С мертвеющим на пляже Ашенбахом

И смертью, образ мальчика принявшей.

С каналами? С каналами, мой друг.

Подмочены мои анкеты; где-то

Не то сказал; мои знакомства что-то

Не так чисты, чтоб не бросалось это

В глаза кому-то; трудная работа

У комитета. Башня в древней Пизе

Без нас благополучно упадет.

Достану с полки блоковские письма:

Флоренция, Милан, девятый год.

Италия ему внушила чувства,

Которые не вытащишь на свет:

Прогнило всё. Он любит лишь искусство,

Детей и смерть. России ж вовсе нет

И не было. И вообще Россия –

Лирическая лишь величина.

Товарищ Блок, писать такие письма,

В такое время, маме, накануне

Таких событий… Вам и невдомёк,

В какой стране прекрасной вы живёте!

Каких ещё нам надо объяснений

Неотразимых, в случае отказа:

Из-за таких, как вы, теперь на Запад

Я не пускал бы сам таких, как мы.

Италия, прощай!

В воображенье

Ты ещё лучше: многое теряет

Предмет любви в глазах от приближенья

К нему; пусть он, как облако, пленяет

На горизонте; близость ненадёжна

И разрушает образ, и убого

Осуществленье. То, что невозможно,

Внушает страсть. Италия, прости!

Я не увижу знаменитой башни,

Что, в сущности, такая же потеря,

Как не увидеть знаменитой Федры.

А в Магадан не хочешь? Не хочу.

Я в Вырицу поеду, там в тенёчке,

Такой сквозняк, и перелески щедры

На лютики, подснежники, листочки,

Которыми я рану залечу.

А те, кто был в Италии, кого

Туда пустили, смотрят виновато,

Стыдясь сказать с решительностью Фета:

«Италия, ты сердцу солгала».

Иль говорят застенчиво, какие

На перекрёстках топчутся красотки.

Иль вспоминают стены Колизея

И Перуджино… эти хуже всех.

Есть и такие: охают полгода

Или вздыхают – толку не добиться.

Спрошу: «Ну что Италия?» – «Как сон».

А снам чужим завидовать нельзя.

* * *

Горячая зима! Пахучая! Живая!

Слепит густым снежком, колючим, как в лесу,

Притихший Летний сад и площадь засыпая,

Мильоны знойных звёзд лелея на весу.

Как долго мы её боялись, избегали,

Как гостя из Уфы, хотели б отменить,

А гость блестящ и щедр, и так, как он, едва ли

Нас кто-нибудь ещё сумеет ободрить.

Теперь бредём вдвоём, а третья – с нами рядом

То змейкой прошуршит, то вдруг, как махаон,

Расшитым рукавом, распахнутым халатом

Махнёт у самых глаз, – волшебный, чудный сон!

Вот видишь, не страшны снега, в их цельнокройных

Одеждах, может быть, все страхи таковы!

От лучших летних дней есть что-то, самых знойных,

В морозных облаках январской синевы.

Запомни этот день, на всякий горький случай.

Так зиму не любить! Так радоваться ей!

Пищащий снег, живой, бормочущий, скрипучий!

Не бойся ничего: нет смерти, хоть убей.

* * *

На самом деле, мысль, как гость,

Заходит редко, чаще – с нами

Тоска, усталость, радость, злость

Иль безразличие. Часами,

Нет, не часами, – днями! – тьма

Забот, рассеянье, обрывки

Фраз, вне сознанья и ума,

Заставки больше, перебивки.

Вцепился куст в земную пядь,

И сучья чёрные кривы…

Нельзя же мыслями назвать

Все эти паузы, наплывы…

Зато какое торжество,

Блаженный миг неотразимый,

Когда – заждались мы его! –

Гость входит чудный, нелюдимый.

* * *

Как мы уме своём уверены,

Что вслед за ласточкой с балкона

Не устремимся, злонамеренны,

Безвольно, страстно, исступлённо,

Нарочно, нехотя, рассеянно,

Полусознательно, случайно…

Кем нам уверенность навеяна

В себе, извечна, изначальна?

Что отделяет от безумия

Ум, кроме поручней непрочных?

Без них не выдержит и мумия

Соседство ласточек проточных:

За тенью с яркой спинкой белою

Шагнул бы, недоумевая,

С безумной мыслью – что я делаю? –

Последний, сладкий страх глотая.

* * *

Без этой краски, приливающей

К лицу, без судороги подкожной

Кому нужна душа, без тающей

Улыбки нежной, осторожной?

Мысль, только мысль? Но мысль – и та ещё,

Как знать, представится ль возможной?

Ей, мысли, нужно раздражение,

Телесный нужен отголосок,

Она мертва без отношения,

Без жил, прожилок и желёзок.

Ей тоже важно наваждение

Сосновых смол и свежих досок.

Сердцебиение, дыхание,

Мысль дремлет без их учащенья.

Среди безвкусного питания

Она так любит угощенье

Объёмом, запах, осязанье.

О, сшибка чувств и мыслей сутолока –

Над смертью лёгкий мост висячий!

Древесный средь земного сумрака

Глядит во тьму глазок незрячий.

Душа есть смех, есть плач, есть судорога,

Есть вздох, и нет её иначе.

* * *

Смысл жизни – в жизни, в ней самой.

В листве, с её подвижной тьмой,

Что нашей смуте неподвластна,

В волненье, в пенье за стеной.

Но это в юности неясно.

Лет двадцать пять должно пройти.

Душа, цепляясь по пути

За всё, что высилось и висло,

Цвело и никло, дорасти

Сумеет, нехотя, до смысла.

* * *

А горы, то их нет, то вот они опять,

Курчавые, пришли, с подробностями всеми!

Кто складки им сумел шерстистые придать

И тучку поселить меж ними, как в эдеме?

Надолго ли? На час, покуда воздух свеж.

Останьтесь! – говорим. Но скучно им в низине.

И зной пугает их, и ты им надоешь,

И море, и шоссе, и яблоки в корзине.

Нет, нет, я их боюсь, мне этой высоты

Не выдержать, письма в разводах и нажимах.

Их тайнопись темна; зачем же хочешь ты,

Чтоб я на них смотрел, безлюдных, нелюдимых?

Другое дело – холм, предшествовавший им,

Раскинувшийся так безвольно у подножья.

Вот кто доволен всем: и морем раздвижным,

И стекловидным сном, и воздухом, и дрожью.

А горы, постояв, уходят, крутизну

Убрав свою с небес и луч на ней раскосый,

И разве что намёк полдневный на луну

Субстанцией своей похож на них, белёсый.

МИКЕЛАНДЖЕЛО

Ватикана создатель всех лучше сказал: «Пустяки»,

Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже,

Как изделье того же ваятеля»… Ветер с реки

Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей.

Растрепались кусты… Я представил, что нас провели

В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру.

Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали

И ещё не готова… Апрельского утра фактуру,

Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем,

Чтобы мастеру мы и во всём остальном доверяли.

Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем…

Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.

БЕЛЫЕ СТИХИ

Я не поклонник белого стиха.

Поэзия нуждается в преградах,

Препятствиях, барьера – превзойти

Наш замысел ей помогает рифма: