Стихотворения. Четыре десятилетия - Александр Кушнер

У греков – жизнь любить, у греков – торс лепить,

Объёмно-теневой, как туча в небе зимнем.

Он отдал плащ рабу и свет велел гасить.

У греков – воск топить, и умирать – у римлян.

СОН

 В палатке я лежал военной,

До слуха долетал троянской битвы шум,

Но моря милый гул и шорох белопенный

Весь день внушали мне: напрасно ты угрюм.

Поблизости росли лиловые цветочки,

Которым я не знал названья; меж камней

 То ящериц узорные цепочки

Сверкали, то жучок мерцал, как скарабей.

И мать являлась мне, как облачко из моря,

Садилась близ меня, стараясь притушить

Прохладною рукой тоску во мне и горе.

 Жемчужная на ней дымилась нить.

Напрасен звон мечей: я больше не воюю.

Меня не убедить ни другу, ни льстецу:

 Я в сторону смотрю другую,

И пасмурная тень гуляет по лицу.

Триеры грубый киль в песок прибрежный вдавлен –

Я б с радостью отплыл на этом корабле!

Ещё подумал я, что счастлив, что оставлен,

 Что жить так больно на земле.

Не помню, как заснул и сколько спал – мгновенье

Иль век? – когда сорвал с постели телефон,

А в трубке треск, и скрип, и шорох, и шипенье,

 И чей-то крик: «Патрокл сражён!»

Когда сражён? Зачем? Нет жизни без Патрокла!

Прости, сейчас проснусь. Ещё раз повтори.

И накренился мир, и вдруг щека намокла,

 И что-то рухнуло внутри.

* * *

Как пуговичка, маленький обол.

Так вот какую мелкую монету

Взимал паромщик! Знать, не так тяжёл

Был труд его, но горек, спора нету.

Как сточены неровные края!

Так камешки обтачивает море.

На выставке всё всматривался я

В приплюснутое, бронзовое горе.

Все умерли. Всех смерть смела с земли.

Лишь Федра горько плачет на помосте.

Где греческие деньги? Все ушли

В карман гребцу. Остались две-три горсти.

* * *

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!

Судьбу несчастную и злую смерть твою

Мне куст истерзанный напоминает пыльный,

Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читал эта крона

И вот заламывает ветви в вышине

Так, словно статую живой жены Нерона

Свалить приказано и утопить в волне.

Как тучи грузные лежат на косогоре

Ничком, какой у них сиреневый испод!

Уж не Тирренское ли им приснилось море

И остров, стынущий среди пустынных вод?

Какой, Октавия, сегодня блеск несносный,

Стальной, пронзительный – и взгляд не отвести.

Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно,

И дело давнее), кроме тебя, прости.

* * *

По эту сторону таинственной черты

Синеет облако, топорщатся кусты,

По эту сторону мне лезет в глаз ресница,

И стол с приметами любимого труда

По эту сторону, по эту… а туда,

Туда и пуговице не перекатиться.

Свернёт, покружится, решится замереть.

Любил я что-нибудь всю жизнь в руке вертеть,

Пора разучиваться. Перевоспитанье

Тьмой непроглядною, разлукой, немотой.

Как эта пуговичка, я перед чертой

Кружусь невидимой, томленье, содроганье.

ПОДРАЖАНИЕ ДРЕВНИМ

Никто не знает флага той страны.

В морском порту, где столько полосатых

И звёздчатых, где синие видны,

И жёлтые, и в огненных заплатах,

Его лишь нет. Он бел, как облака.

Как майская земля, такой же чёрный.

Никто не знает флага, языка,

Ландшафт её равнинный или горный?

Никто не знает флага той страны,

Что глиняного старше Междуречья.

Быть может, все мы там обречены

На хаттское и хеттское наречье.

Никто не знает флага, языка,

Он запылён, как кровельщика фартук.

Пока мы здесь, пока твоя рука

Лежит в моей, что Иштар нам, что Мардук?

Никто не знает флага той страны.

Оттуда корабли не приплывали.

Быть может, в языке сохранены

Праиндоевропейские детали.

Что там, холмы, могучая река?

Кого там ценят, Будду или Плавта?

Никто не знает флага, языка.

Ни языка, ни флага, ни ландшафта.

ПРОСТИ, ВОЛШЕБНЫЙ ВАВИЛОН

С огромной башней, как рулон

Небрежно свёрнутой бумаги.

Ты наш замшелый, ветхий сон.

Твои лебёдки помню, флаги.

Мне стоит в трубочку свернуть

Тетрадь, газету, что-нибудь,

Как возникает искушенье

Твою громаду помянуть

И языков твоих смешенье.

Гляжу в окно на белый снег.

Под веком – век, над веком – век.

Где мы? В конце ль? У середины?

Как горд, как жалок человек!

Увы, из крови он, из глины.

Он потный, жаркий он, живой.

И через ярус круглый свой

Ему никак не перепрыгнуть.

Он льнёт к подушке головой,

Он хочет жить, а надо гибнуть.

* * *

И если спишь на чистой простыне,

И если свеж и твёрд пододеяльник,

И если спишь, и если в тишине

И в темноте, и сам себе начальник,

И если ночь, как сказано, нежна,

И если спишь, и если дверь входную

Закрыл на ключ, и если не слышна

Чужая речь, и музыка ночную

Не соблазняет счастьем тишину,

И не срывают с криком одеяло,

И если спишь, и если к полотну

Припав щекой, с подтеками крахмала,

С крахмальной складкой, вдавленной в висок, –

Под утюгом так высохла, на солнце? –

И если пальцев белый табунок

На простыне доверчиво пасётся,

И не трясут за тёплое плечо,

Не подступают с криком или лаем,

И если спишь, чего тебе ещё?

Чего ещё? Мы большего не знаем.

* * *

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались частности, детали.

Уже сметают со стола

И чашки с блюдцами убрали.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались странности, повторы.

Рука на сгибе затекла.

Узоры эти, разговоры…

На холод выйти из тепла,

Найти дрожащие перила.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Но это чувство тоже было.

Уже, заметив, что молчу,

Сметали крошки тряпкой влажной.

Постой… ещё сказать хочу…

Не помню, что хочу… неважно.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Уже казалось так когда-то,

Но дверь раскрылась – то была

К знакомым гостья, – стало взгляда

Не отвести и не поднять;

Беседа дрогнула, запнулась,

Потом настроилась опять,

Уже при ней, – и жизнь вернулась.

* * *

 …под говором валов…

 К. Батюшков

Кто первый море к нам в поэзию привёл

И строки увлажнил туманом и волнами?

Я вижу, как его внимательно прочёл

Курчавый ученик с блестящими глазами

И перенял любовь к шершавым берегам

Полуденной земли и мокрой парусине,

 И мраморным богам,

И пламенным лучам, – нам тёмной половине.

На тёмной, ледяной, с соломой на снегу,

С визжащими во тьме сосновыми санями…

А снился хоровод на ласковом лугу,

 Усыпанном цветами,

И берег, где шуршит одышливый Эол,

 Где пасмурные тени

Склоняются к волне, рукой прижав подол,

Другою – шелестя в курчавящейся пене.

И в ритмике совпав, поскольку моря шум

Подсказывает строй, и паузы, и пенье,

 Кто более угрюм? –

Теперь не различить, – вдохнули упоенье,

И негу, и весну, и горький аромат,

И младший возмужал, а старший – задохнулся,

 Как будто выпил яд

Из борджиевых рук – и к жизни не вернулся.

Но с нами – дивный звук, таинственный мотив.

Столетие спустя очнулась флейта эта!

Ведь тот, кто хвалит жизнь, всегда красноречив.

Бездомная хвала, трагическая мета.

Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей

В беспамятный висок горячею волною,

 Приманивай, синей,

Как призрак дорогой под снежной пеленою.

* * *

Мы спорили, вал белопенный был нашему спору под стать,

Что нищие духом блаженны и как эту фразу понять?

И я говорил, что как дети в неведеньи сердцем чисты,

Как солнцем нагретые сети и дикие эти кусты,

Лазурная в море полоска и донная рыжая прядь,

Что я бы хотел у киоска с похмелья за пивом стоять.

А ты говорила, что мрачный, стоящий за пивом с утра,

Как лист измождённый табачный, как жёсткая эта кора,

Как эти кусты у обрыва с обломанной ветвью сухой –

То встречного ветра пожива, то вздыбленной гривы морской,

Что жить ещё горше на свете, когда не осмыслить утрат,

А дети… ты вспомни, как дети на взрослые царства глядят!

* * *

На паутину похоже с такой высоты

Море, судёнышки в нём, словно чёрные мухи,

Вязнут, запутавшись… Смотрим на них сквозь кусты.

Ветер, как жук, завывает, ворочаясь в ухе.

Море с такой высоты… На такой высоте

Жить бы, и письма писать, и качаться в качалке,